Ну а почему же всё-таки язык не выберет что-нибудь среднее между тем и другим и не застынет в этом более или менее «удобном» состоянии?

Дело в том, что язык меняется ещё и потому, что находится в постоянном употреблении. В процессе использования морфемы «стираются» как монеты. Например, существовавшее когда-то «прозрачное» пожелание спаси Бог превратилось в загадочное спасибо, а слово здравствуйте в небрежной устной речи и вовсе сократилось в какое-то драсьть. Но это — одни из самых частых слов языка, другие слова стираются не так катастрофически. И всё же все морфемы постепенно укорачиваются — причём в первую очередь это касается именно концов морфем, а ещё чаще — концов конечных морфем. Поэтому первыми стираются окончания. Помните, в первой главе, обсуждая примеры из Пушкина, мы говорили, что русское −ти в глаголах со временем перешло в привычное нам −ть (раньше по-русски говорили не глядеть или гулять, а глядети и гуляти). Тогда мы не касались вопроса о том, почему так происходило, зато теперь мы уже умеем это объяснять.

Другой пример — судьба русской морфемы ся. Ещё недавно она была отдельным русским словом. Говорили не Он моется, а Он ся моет или Ему ся надо причесать (между прочим, в польском и в чешском так говорят до сих пор). Теперь же это часть глагола, морфема, которая произносится по крайней мере тремя разными способами: как −ся (в моешься), −сь (в моюсь), −ца (в моется).

«Стирание» морфем в языке — верный путь к тому, чтобы в нём возникли чередования и сандхи. Таким образом, например, язык из состояния «прозрачных» швов может превратиться в язык со скрытыми морфемными швами, то есть из языка типа турецкого в язык типа латыни. Но это если они «стираются» не до конца, а просто меняют свой внешний облик, укорачиваются и сливаются с идущими следом.

Между тем постепенно все полуистёршиеся морфемы могут «стереться» совсем и исчезнуть — это путь к языку с «прозрачными» морфемными швами или даже к языку с простейшими одноморфемными словами. Скажем, в древнегерманском было довольно много падежей: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, звательный. Одновременно в этом языке было сильное начальное ударение. Безударные окончания «стирались» и отпадали. Из потомков древнегерманского остатки склонения сохранились только в исландском и немецком (в обоих по четыре падежа: именительный, родительный, дательный, винительный); что же касается таких языков, как, например, английский или похожий на него по «словесному строю» шведский, то там падежных окончаний в существительных нет вообще. Куда они делись? Истёрлись и отпали.

И вот представим себе, что в языке окончания полностью истёрлись и их нет. Что будет с таким языком дальше? Каким он станет через несколько сот лет? Какое-то время в «истёршемся» языке будет мало суффиксов и префиксов. Зато расплодятся служебные слова и словечки для обозначения времени, числа и других нужных в языке смыслов.

Вот эти полноценные слова, которые часто употребляются для выражения определённого смысла (например, будущего или иного времени), «привыкают» к своим соседям, притираются к ним и образуют новые суффиксы, префиксы и окончания.

Что же получается, язык движется по кругу — он возвращается к тому строю, от которого ушёл? В общем, да, но ввиду того, что предшествующее состояние его всё-таки уже больше не повторяется, лучше было бы говорить, что это движение не по кругу, а по такой кривой, которую в математике называют синусоидой, а я мог бы назвать «кривой Зализняка» (академик Андрей Анатольевич Зализняк — известный современный лингвист; когда-то я наблюдал, как эта кривая возникла на его лекциях, нарисованная мелом на доске):

У такой кривой, как вы видите, есть свои «пики», «вершины» и «впадины». Так вот, если условно принять, что «вершина» соответствует фузионному строю со «скрытыми» швами, а «впадина» — изолирующему строю со словами-морфемами, то получается, что прозрачные морфемные швы будут где-то на полдороге, а языки путешествуют по этой кривой: вверх-вниз, с горки на горку. Заметим только, что движение это происходит, по нашим, человеческим, меркам, крайне медленно — спуск или подъём может занимать многие сотни лет. Но ведь и для языка это срок немалый, — например, за это время, как мы знаем, из одного языка-предка может образоваться несколько языков-потомков. У каждого из них и свои типологические особенности, и своя собственная историческая судьба. Так какой же язык поднимется на «вершину»? Должно быть, уже совсем другой, чем тот, который шёл по склону.

И ещё одну особенность языковых изменений надо иметь в виду. Ведь на всех страницах этой книги речь, в общем, об одном: система языка очень сложная. А значит, и меняется, перестраивается она не сразу, а постепенно, медленно. Одна «зона» уже новая, а другая ещё сохраняет своё прежнее состояние. Например, в пятой главе мы обсуждали, что в английском в «зоне» существительных падежная система уже разрушилась полностью, а местоимения сохраняют противопоставление прямого и косвенного падежей. А что это значит? Это значит, что определить «местоположение» языка в целом на нашей условной картинке обычно довольно трудно. Кроме того, «целиком» язык, вообще говоря, не обязательно и доберётся до вершины или впадины — возьмёт и с полпути повернёт обратно. Так что абсолютно «чистых» представителей того или другого «словесного строя» найти среди языков не так уж легко.

До сих пор мы сравнивали разные языки, так сказать, не целиком, а отдельными порциями. Такими «порциями» были звуки, части слов и, наконец, слова этих языков. Мы убедились, что слова в разных языках устроены очень по-разному: они отличаются друг от друга и тем, что они значат, и тем, как они устроены, и тем, какие грамматические значения могут выражать.

Эти различия действительно очень велики, но различия между отдельными словами, оказывается, ещё далеко не все различия, которые бывают между языками мира.

Попробуем проделать простой эксперимент. Возьмём предложение на одном языке и будем переводить его на другой язык — слово за словом. Все те различия, которые затрагивают слова обоих языков, у нас будут учтены (слова мы будем переводить точно и аккуратно) — и всё же я почти уверен, что у нас ничего не получится (разве что случайно повезёт).

Чтобы вы в этом могли убедиться сразу, одно предложение я таким способом сейчас и переведу. Пусть это будет самое простое французское предложение, безо всяких изысканных и редких оборотов и прочего — ну, например, такое:

Ce matin, j'ai pris un train pour Paris.

Если переводить его так, как мы условились, — слово за словом, то получится вот что:

Это утро, я имею взятый один поезд для Париж.

Мы всё перевели аккуратно — но трудно даже понять, о чём идёт речь (я уж не говорю о том, чтобы это была правильная или тем более красивая русская фраза!). На самом деле переводить это предложение надо так (те из вас, кто знает французский язык, уже сделали это без труда):

Сегодня утром я сел в парижский поезд.

Для этого надо всего лишь знать, что «сегодня утром» по-французски будет буквально «это утро», что в поезда и автобусы во Франции не «садятся» — их «берут», что поезд «в» или «на» какой-то город — это по-французски поезд «для» и, наконец, что «иметь» — это во французском языке вспомогательный глагол, который образует прошедшее время. Вот и всё. Да, ещё надо помнить, что слово «один» на русский язык часто просто не переводится — в тех случаях, когда говорящий не имеет в виду, что поезд только один, а других не было, а хочет сказать, что это был какой-нибудь, любой, всё равно какой поезд. Если переводчик всё это (и кое-что ещё) знает — это и значит, что он владеет французским языком. А если он просто знает, что train — это по-французски «поезд», то до знания языка ему ещё далеко. (Кстати, train — по-французски не только «поезд», но ещё и «ход; движение», и «свита», и даже «система; механизм»: очень многое из того, что движется в сцеплении друг с другом, может быть названо этим словом, а «поезд» — только один, может быть, самый известный вариант такого движения.)