Надеюсь, теперь вы хоть немного представляете себе степень сложности чередований в санскрите. Для них с древнейших времён есть даже специальное название — сандхи, а придумали его индийские учёные-грамматики не менее двух с половиной тысяч лет назад, когда стали подробно описывать грамматику санскрита (это нужно было для того, чтобы как можно точнее произносить и понимать древние священные гимны, написанные на этом языке). Они, можно сказать, открыли сандхи в языке санскрит — так же, как древние астрономы открывали звёзды и планеты. И так же, как многими открытиями древних астрономов люди пользуются до сих пор, лингвисты до сих пор пользуются прекрасными древними грамматиками санскрита, где подробно описаны сандхи. А само слово «сандхи» из узкой области санскритоведения вошло в современную лингвистическую науку и стало общенаучным термином, так что статью под названием «О некоторых типах сандхи в ацтекском языке» с удовольствием примут в любой лингвистический журнал. А вот если вы напишете статью под названием «О некоторых типах сандхи во вьетнамском языке», то редколлегия, пожалуй, будет сильно удивлена. Если вы внимательно читали эту главу, вы, наверное, догадаетесь, почему так произойдёт.

Сандхи, как говорилось в древних грамматиках, бывают внешние и внутренние. Внутренние — это те, которые происходят на стыках внутрисловных морфемных швов (как в слове «Будда»), а внешние — между словами, и, как мы говорили, яркой особенностью санскрита являются именно они, внешние сандхи. Значит, в санскрите много сложных слов? Да, очень много. И чем дольше санскрит жил, тем больше говорящие на нём использовали этот способ образования слов — словосложение, точнее даже — словослияние. В поздних санскритских текстах складывалось несколько слов сразу — четыре, пять и даже больше, в общем-то, можно сказать, что целое предложение становилось словом. Похоже на эскимосский или корякский? И да, и нет — потому что в санскрите, в отличие от инкорпорирующих языков, предложение-слово получалось в основном не глагольное, а именное. Таким образом, древний индиец говорил что-нибудь вроде:

Его-быстроприхождение

— или:

Его-тигросмелоубивание,

тогда как эскимос или коряк скорее сказал бы как-нибудь так:

Быстроприоншёл

— или:

Смеломоржеуонбил.

(Не забудьте, что в инкорпорирующих языках морфемы всегда перепутаны!) В санскрите же морфемы в сложных словах всё-таки не перепутывались — потому что словосложение развивалось в нём постепенно, сливались рядом стоявшие в предложении слова, причём каждое — со своими готовыми морфемами. Что же касается чередований, то, как мы уже говорили, их и в инкорпорирующих языках тоже может быть много на стыках морфем: постоянное тесное соседство располагает к разного рода взаимодействию начал и концов корней, суффиксов и т. п. Так что в индейских языках, например, чередования лишь чуть менее сложные, чем в санскрите (потому-то название «Сандхи в ацтекском языке» и не удивит никого!).

Такими вот разными способами получаются языки с длинными словами-предложениями. Санскрит сцеплял друг с другом концы и начала слов (точно как морфемы), а инкорпорирующие языки вставляли существительные в середину глагола — при этом результат оказался почти одинаковым.

Главный вывод, который можно было бы сделать из всего того, что рассказано в этой главе, — устройство слова (словоформы) очень много говорит о языке в целом. Как одна морфема в фузионном языке цепляется за другую, так и в языках мира одни свойства слова обязательно оказываются связанными с другими свойствами, причём не только слов, но и грамматики, всего облика языка.

Мы видели, что языки мира, хоть и кажутся бесконечно разнообразными, всё же могут быть разбиты на группы с похожими свойствами, причём появление этих свойств легко объяснить, и можно даже предсказать, какие ещё возможны типы языков.

Так, например, теперь мы понимаем, почему в агглютинативных языках слова обычно довольно длинные, а в фузионных — короткие, но не очень; почему в изолирующих языках слова очень короткие (зато много сложных слов), а в аналитических языках слова тоже короткие, но сложных слов может быть уже гораздо меньше. Или ещё: если в языке много коротких одноморфемных слов, то грамматики в нём может совсем не быть, а если это аналитический язык, то может быть и грамматика. Но вот если слова в языке длинные, то это точно значит, что в нём выражаются разные грамматические значения, скорее всего есть падежи, может быть, в глаголе много наклонений, и т. п.

Очень важно ещё и то, что похожие по своему устройству языки не обязательно являются близкими родственниками (с точки зрения происхождения — вспомните ещё раз первую и вторую главу); и наоборот, близкородственные языки не обязательно похожи. Например, турецкий язык устроен очень похоже на один из крупнейших языков Южной Индии — тамильский: оба с «прозрачными» морфемными швами, длинными словами и т. д. С другой стороны, английский, будучи, как вы помните, языком индоевропейским и германским (об этом сказано во второй главе), по своему устройству не похож не только на латынь, греческий, русский, но и даже на ближайше родственный ему немецкий; он, напротив, будет скорее близок к африканскому языку хауса или к китайскому: ведь в нём (в особенности по сравнению с его «близкими родственниками») возможность образовывать из одних слов другие довольно ограниченна. А среди славянских языков (близкородственных друг другу) выделяется своей непохожестью болгарский язык — он тоже скорее напоминает язык хауса, так как только в болгарском (и в очень похожем на него македонском), в отличие от других славянских языков, большинство грамматических значений выражаются служебными словами и вовсе нет падежей.

Именно поэтому, когда в поле зрения лингвистов попадает какой-то новый язык, они обычно стараются прежде всего обратить внимание на то, как, то есть по какому типу, в нём строятся слова, и говорят, что у языков с разными типами устройства слова — разный строй. А область лингвистики, которая занимается в первую очередь сравнением строя языков и, шире, — вообще сравнением разных свойств (неродственных) языков, называется лингвистической типологией. Так что эта глава, а также вся предыдущая (про грамматику), и предшествующая ей (про звуки), и — забежим вперёд — следующая глава (про то, как в разных языках строятся предложения) — это всё рассказ о типологии языков, а мы с вами сейчас — типологи (именно так называют себя лингвисты — специалисты в этой области). Типолог (в отличие от «просто» англиста, германиста, слависта, арабиста и т. д.) знает много разных языков — или, поскольку возможности человека ограниченны, а языков на свете огромное количество, по крайней мере знает многое про разные языки — так, чтобы иметь возможность их сравнить. Причём среди типологов, конечно, бывают и более «узкие специалисты»: одних больше интересует грамматика разных языков, других — порядок слов, третьих — звуки, но «словесный строй» языка — это, конечно, основа для любого такого сравнения, можно сказать, точка отсчёта.

Итак, мы с вами типологи, сравниваем языки — и с каждой следующей главой нашей книги убеждаемся, какие они всё-таки разные (а ведь мы ещё далеко не всё даже упомянули!). Но мы уже знаем достаточно, чтобы в голову пришёл такой очень простой и наивный вопрос — почему же языки такие разные?

Как известно, на простые вопросы отвечать труднее всего. Но попробую ответить так: а почему языки должны быть одинаковыми?

Зачем нужен язык? Прежде всего — для того, чтобы превращать мысли в слова и предложения. Но разве слова и предложения должны быть для этого одинаково устроены?

Можно было бы решить так: язык должен быть устроен как можно более удобно для выражения мыслей. Поэтому если один язык удобнее другого, то такой язык лучше.