— Значит, по-твоему, полеводство — это чужое дело?

— Я этого не говорил.

— Так чего же ты хочешь, дружок: чтобы поспевший урожай остался в поле? Чтобы полег и сгнил на корню?

— Урожай в поле не останется, не поляжет и не сгниет. На полях работают свои, полеводческие бригады. Пусть каждый руководитель организует дело в своей бригаде как следует, тогда и с теми силами, какие есть, урожай будет убран до срока.

— Какие там силы, где силы, дружок? Вся поголовно молодежь бежит из села — одни на заводы в Рустави, другие учиться — в институты, в техникумы, а иные вон даже на курсы кройки и шитья.

— А вы не пускайте.

— Кто меня спрашивает? В прошлом году дочка Бачиашвили уехала в Телави, учиться портняжному делу, и нынче наконец сшила штаны, да и то одна штанина галифе, а другая обычная, навыпуск.

Присутствующие дружно захохотали. Только бригадир и бухгалтер сохраняли невозмутимый вид.

— Вот, братец, уехала и чего добилась? Разве здесь она не больше принесла бы пользы и себе и другим?

— Это меня не волнует. Невелика потеря отпустить такого работника. Я говорю о тех, кто поумней.

— Что же мне с ними делать, сынок? Веревкой привязать?

— Да, привязать, только не веревкой.

— Это ты здорово придумал, только тебя опередили. Теперь такой порядок, что ни райком партии, ни райком комсомола не дадут нигде в районе работу и не направят в другой район ни одного нашего человека, если он не представит справку, что я его отпустил.

— Да ведь я не об этом. Я только говорю, что полеводческие бригады в нынешнем своем составе могут досрочно справиться с уборкой урожая. А что касается райкома и моего смещения с поста бригадира, — не пугайте меня! Будь я из пугливых, не добрался бы пешим ходом до Берлина. — Бригадир встал. — Могу я теперь идти? Вон уже солнце как высоко поднялось, а я все еще тут. Дело не ждет.

Председатель выпрямился в своем кресле.

— Скатертью дорожка, сынок, ступай хоть к дьяволу, хоть в преисподнюю! Об камень ту крынку и псам то молоко, что мне без пользы! Уйти тебе и не вернуться!

Бригадир поблагодарил за это ласковое напутствие и вышел.

Бухгалтер взял подписанный листок и тоже покинул кабинет.

Председатель отвел наконец гневный взгляд от двери, закрывшейся за бригадиром, и повернулся к сидевшим у правой стены.

— Ну, а вас что, вчера паралич разбил? Хоть бы раз попали чоганом в мяч! Что с вами стряслось?

Двое молодых людей, низко опустив головы, в смущении тискали меж колен свои руки.

— Тьфу, позор на ваши головы! Молодцы-удальцы! Я на вас понадеялся, а вы… Дохлятина, как есть дохлятина!

— Мы не виноваты, дядя Нико. Лошади были не готовы. Гурджаанцы говорят, надо было коней потренировать. А мы выпрягли их из плуга — и прямо на стадион…

— Как же, надо было, значит, для них турник и брусья поставить, чтобы они «солнце» крутили!

— Турника и брусьев для нас и то нет… — послышался откуда-то из дальнего угла робкий голос, и взгляд председателя сразу вонзился в дерзкого, посмевшего вставить это замечание.

— Что? Что? Турника захотел? Да у нас и для двуколки-то оси нет, а тебе турник подавай? Лошадей выезжать!.. Еще чего?.. С культивацией виноградников не могут управиться, а сами только о скачках и думают! А тот русский парень где, куда, к дьяволу, запропастился? Оставил тут бешеного коня несчастному парню, чтобы тот изувечился, а сам в сторонке посмеивается?

— Максиму сказали, что ветврач поехал на пастбище, делать овцам прививку против бруцеллеза. Вот он и заторопился, сдал скакового жеребца Арчилу, а сам уехал на своей кобылке в горы, к отарам.

— А ты, Тедо, так и будешь вечно во все двери с жалобами да с наветами стучаться? Чего тебе не хватает, добрый человек? Всюду шныряешь, всех подсиживаешь, так и молотишь языком. Сам сна не знаешь и другим покоя не даешь! Не ты один у нас бывший председатель, есть в колхозе еще двое таких, но те сидят спокойно, никто от них слова не слыхал… Не могли же мы все остаться председателями! Один колхоз, один и руководитель. Разве я виноват, что наши колхозы объединились? Не я, брат, это придумал. Значит, так было нужно. Оставили тебя бригадиром — чего ты еще хочешь, чего добиваешься? Пора бы успокоиться.

Встревоженный взгляд Тедо забегал по комнате.

— Что ты, Нико, откуда ты взял такое? Не верь наговорам, не верь, что бы тебе ни нашептывали. Какое там шнырянье, какие наветы?.. Нет, Нико, дорогой, это кто-то хочет раздор меж нами посеять. Не верь…

— Постой, постой, что ты забубнил, прямо как «отче наш»?.. А о чем ты с Варденом говорил? Какие у тебя с ним дела, чего ты у него просишь? Одним служишь, а от других платы ждешь?

Тедо еще чаще заморгал, глаза его забегали еще быстрей. Он уже собрался было отвечать, но тут в кабинет вбежал запыхавшийся мальчик.

— Дедушка Нико, к вам гость приехал. Тетя Тамара велела передать, чтоб ты скорее домой шел.

Председатель поглядел на мальчика.

— Что за гость, малыш?

— Почем я знаю? Бабушка Микелашвили сказала — большой человек. Уж верно, очень большой. Шляпа у него с полями, в руках вот такой ящик, — мальчик растопырил руки.

Председатель поднялся с места.

— Ну беги, передай, что я сейчас приду. Вы все ступайте и делайте, как я сказал. Давайте по местам, приглядывайте каждый за своим делом. А с тобой, Тедо, мы вечером еще поговорим.

Шавлего шел по рощам и зарослям алазанской поймы. Временами он останавливался и глядел вокруг.

Огромные дубы, горделиво расправив могучие плечи, вздымали к небу свои узловатые ветви. У их подножия дремали деревца мушмулы и кизила. Местами же виднелись среди мелколесья кусты бредины, стройные грабы и ольхи.

Путник шел бодрым шагом, продираясь сквозь пышные заросли репейника, конского щавеля и дикой крапивы и поглядывая вверх, на зеленые шатры густолиственных вязов. Ползучие лианы, обвившие ветви ольшаника, свешивались среди листвы. Покрытые серо-землистой морщинистой корой, они были похожи на толстые витые канаты и, сплетясь с частыми ветвями калины, делали рощу почти непроходимой.

Шавлего спустился в высохшее русло одного из боковых протоков Алазани и двинулся вверх, к его началу. Проток наполнялся лишь в половодье, а сейчас ложе было пусто, и только прозрачный, чистый ручеек струился среди песка и гальки. Оба берега заросли хвощом и мать-мачехой, а местами чинно приплясывали под прибоем крохотных волн, покачивали склоненными головками камыши.

Шавлего остановился у заводи и заглянул в голубое водяное зеркало, в глубине которого носились стремительными серебристыми искорками проворные хариусы и усачи, плотвички и пестробрюхие форели. Солнечные лучи проникали сквозь толщу воды до самого дна и семицветной радугой расцвечивали их веселую игру.

Долго смотрел в воду Шавлего, наслаждаясь зрелищем, а потом, когда испуганные брошенным камнем рыбы исчезли как по волшебству и волна кругами разбежалась по встревоженной зеркальной глади, продолжал свой путь.

Над отвесными берегами высохшего речного протока нависли привольно разросшиеся кусты орешника и тонкоствольные ольхи. Узкое русло было сплошь затенено их густой листвой. Тихо шелестели осины над каменистым обрывом. В густой листве ворковали дикие голуби. Вдали куковала кукушка. А внизу, кружа над цветами, гудели пчелы.

Шавлего остановился на берегу.

Широко раскинулось ложе Алазани. Там и сям на островках тянулись ввысь прямые, стройные осины и веретенообразные тополя, а на песчаных отмелях кудрявились серебристые ветлы и грустили, свесив косы в воду, плакучие ивы.

Посреди просторного булыжного русла — с одного его берега едва был виден другой — катила говорливые волны быстрая Алазани и ласковым своим шепотом баюкала дремотную окрестность.

Шавлего увидел заводь у изгиба реки и, пройдя дальше по берегу, остановился над ней. Здесь был омут с водоворотом — Алазани, скатываясь с горы, всей стремниной билась с разбегу в скалу и, отразившись от нее, кружилась волчком.