— Шавлего!

Он остановился, обернулся на зов:

— Да, Русудан!

— Скажите, Шавлего, вам не приходилось в детстве пасти телят… в горах?

— Приходилось.

— У вашего дяди?

— Да, у дяди.

Девушка вошла во двор и заперла за собой калитку…

Когда Шавлего подходил к своему дому, навстречу ему выбежал ожидавший в воротах маленький племянник.

— Дядя Шавлего! Дядя Шавлего! — сдавленным голосом повторял мальчик и тянул его за руку назад. — Не ходи домой. Там милиционеры. Они пришли тебя забрать. Двоих уже забрали. Мне велели никуда не уходить из дому. Но я открыл окошко и выпрыгнул в сад. Не ходи туда. Они сидят на балконе и тебя дожидаются. Дедушка приехал с гор. Только что приехал, вечером. Как он рассердился! Ух как рассердился дедушка! Забрали… Двоих уже забрали… Не ходи, милиционеры сидят на балконе, ждут…

— Милиция? Меня дожидается? — Шавлего остановился. — Что, что? Кого забрали? — Сорвавшись с места, он бросился бегом к дому.

Около лестницы чья-то железная рука схватила его.

Шавлего обернулся в гневе.

— Постой, мальчик! Беда с нынешней молодежью: чуть что, кровь вам в голову бросается!

— Ты, дедушка? А Тамаз, дурачок, сказал, что тебя забрали!

— Тише, малыш! Не такое это простое дело — взять Годердзи! Постой, говорю! С ума сошел? Кости мне переломаешь — набросился, как медведь!

Внук, опомнившись, бережно поддел рукой снизу белую бороду деда, с нежностью поцеловал ее и еще раз прижал старика к своей широкой груди.

— Дедушка! Милый дедушка! Где он, этот глупыш? Иди сюда, Тамаз! Что ты там плел, будто дедушку забрали?

По лестнице, держась за перила, спешила навстречу Шавлего мать. Длинное черное платье путалось у нее в ногах. Она прижимала к лицу кончик головного платка.

На балконе показалась Нино.

— Шавлего, дорогой, прошу тебя, не вступай в спор с милицейскими и не сопротивляйся им!

— Не надо волноваться, мама, это, наверно, недоразумение.

Мать, тихо плача, прижималась к сыну.

— Что это за напасть, что ты сделал такого, сынок, чтобы тебя в тюрьму… Ох, горе твоей матери!..

Шавлего увидел, как сверху, прижимаясь к лестничным перилам, скользнула какая-то неясная фигура.

Другая фигура появилась на балконе над лестницей, прогудела густым басом:

— Перестаньте — что вы расхныкались? В милиции не людоеды сидят! Ну-ка, молодой человек, ступай вперед, — и стала спускаться следом за первой по ступенькам.

— Так это вы собираетесь меня арестовать? А, собственно, за что?

— Нам неизвестно. Служба! Приказано — мы и должны тебя доставить.

— Дедушка, что там болтал Тамаз? Кого арестовали? — Шавлего повернулся к милиционерам. — Стойте там, где стоите!.. Говори же, дедушка, кто арестован?

— Шакрия, внук Хатилеции, и Реваз Енукашвили. Они украли семенное зерно, вывезенное в поле для посева. Рыжий Тедо Нартиашвилн видел вчера вечером, как они его привезли.

Шавлего оторопел:

— Что ты, дедушка!

— Ну да. Зерно спрятали у Хатилеции — доставили туда на конной арбе. А утром нагрянула ревизионная комиссия и обнаружила четыре мешка семенного зерна…

— Неужели правда, дедушка?

— Шакрию взяли дома, а Реваза арестовали в поле.

Шавлего стоял ошеломленный, не веря своим ушам.

— Шакрия-то с детства был непутевый парень, но вот Реваз… Насчет Реваза я бы никогда ничего такого не подумал… Черт бы их побрал! — Старик повысил голос: — Каждого вора и расхитителя я бы своими руками стер в порошок! Ну кто бы этого стервеца заподозрил в воровстве, ведь человек распинался из-за колхозных дел, надрывался на работе… Верно, понадеялся, что никто на него не подумает. Если с каждого сева увозить домой по четыре мешка зерна, какого урожая можно ждать от пустой земли?

Шавлего стоял, словно окаменев, и никак не мог прийти в себя. Что-то вдруг оборвалось в нем. Он испытывал острую боль — как если бы невидимая рука внезапно стиснула его сердце. Губы его искривились в горькой улыбке, между бровями пролегли глубокие складки. Пальцы машинально теребили пряжку на поясе. Наконец он нащупал карман, вытащил платок и отер пот со лба.

«Шакрия, пожалуй, способен выкинуть что-нибудь в этом роде, но Реваз… Чтобы Реваз украл семенное зерно? Нет, не может быть. Реваз не способен на это, он скорее поджег бы собственный дом… Но тогда что же?.. Нет, тут какой-то подвох! Может, совсем не так было дело?.. А что, если тут замешана рука дяди Нико? Ведь он с Ревазом давно не в ладах… Да, да, наверно, все это подстроено… Недаром он перебросил Реваза на полеводство!.. И председатель ревизионной комиссии — его племянник… А-а! Ну нет, почтенные предводители, отцы села! Это у вас не выйдет! Посмотрим еще, кто настоящие воры и расхитители!»

Шавлего осторожно отстранил мать, прижимавшуюся к его груди.

— Лошадь! — прогремел его голос. — Где наша лошадь, дедушка?

— На заднем дворе. Зачем тебе лошадь, мальчик?

— Тамаз! Принеси седло!

Мальчуган выскочил откуда-то из темноты и сломя голову побежал к липе.

— Ты коня выводи, а седло здесь, наготове!

Прежде чем растерявшиеся милиционеры успели что-либо сообразить, Шавлего привел лошадь и надел на нее седло.

— Куда это ты, куда? — встревоженно спрашивали блюстители порядка.

Шавлего затянул подпруги.

— Устала она, дедушка? — Зажав в руке храп приплясывающего жеребца, Шавлего сунул ему в пасть удила.

— С чего бы ей устать — я ехал на арбе, а она шла следом на привязи. Куда ты, парень?

Шавлего одним прыжком вскочил на разбежавшегося жеребца.

— Туда, где зарыта собака. Не бойся за меня, дедушка!

Милицейские заволновались.

— Бежать вздумал? Куда? Знаешь ведь — не уйдешь!

Шавлего поднял коня на дыбы, круто повернул его и бросил прямо на устремившихся за ним милицейских.

— Убирайтесь отсюда, а то разнесу — костей ваших не соберут!

Милицейские в испуге отшатнулись. Жеребец ударил грудью переднего и отшвырнул его в сторону. Второй изловчился, отскочил вбок и спрятался за Годердзи.

Шавлего вновь повернул лошадь и вскачь пронесся через двор.

«Мой кабахи только начинается!» — подумал он и хлестнул лошадь нагайкой.

С треском брызнули камешки из-под лошадиных копыт, и горячий жеребец, высекая подковами искры, вылетел на широкое шоссе.

Пестрая толпа бурлила во дворе храма и за его оградой.

Обессиленные лучи закатного солнца косо скользили по шалашам из хвороста и по рядам распряженных арб.

Дым костров стлался по земле под ветерком, усилившимся к вечеру. Жужжанье зурны смешивалось с визгливым пением гармоники, им вторила глуховатая дробь барабана.

Праздничное гулянье было в разгаре. Охмелевшие танцоры, вскрикивая не в лад, неуклюже топтались в уже расстроившемся плясовом кругу.

Перед палатками;. торгующими хинкали, гуляки, пошатываясь, целовались, клялись друг другу в дружбе.

То там, то здесь коротко раздавался предсмертный хрип закалываемого барана. Струя горячей крови, брызнув из-под кинжала, обагряла прохладную землю. Тут же, подвешенные над огнем, клокотали огромные котлы.

Не смолкало однообразное бормотанье пандури.

Женщины, охмелевшие от шипучего мачари, кружили, словно язычницы древних времен, около кипящих котлов и истошными голосами славили алавердскую святыню.

Старухи, припадая лбом к траве, ползли в молитвенном экстазе на коленях вдоль стены, вокруг храма. За ними следовали, ухватив за рога упирающихся курчавых ягнят, безмолвные старики.

Одну за другой целовали холодные плиты стен послушницы — «рабыни» храма в белых головных повязках.