— Не беспокойся! Пусть он только доведет машину до дороги, по степи, а дальше может спать сколько ему угодно. Машину я поведу.

— Что тебе не терпится, почему не подождать до утра? Девушка здорова, цела, невредима — и уехала домой. В конце концов, если машина выйдет из строя где-нибудь по дороге, колхозу будет убыток.

Шавлего присоединил к груде мешков еще один мешок и отряхнул руки одну о другую.

— С каких это пор ты стал заботиться о сохранности колхозного добра, дядя Набия?

Глаза старого овчара сверкнули в темноте. Он надвинул мохнатую шапку на брови, погасил в своих глазах эту искру и молча, медленным движением подал Шавлего его бурку.

Закро, проснувшись, повернулся на другой бок — и увидел Кето, сидевшую у его постели. Некоторое время он молча смотрел на нее, потом, когда совсем очнулся, сказал:

— Все караулишь меня?

— Я недавно пришла.

— А я хороший сон видел.

— Знаю.

— Как это — знаешь?

— Знаю. Ты так улыбался во сне, с такой любовью повторял ее имя…

Закро смутился.

— Какое имя, о ком это ты?

— Сам знаешь о ком.

— Непонятно что-то…

— Не скрывай, я все знаю.

— Мне от тебя нечего скрывать.

— А скрываешь. Но я все-таки знаю. И даже знакома с нею. Да кто же ее не знает!

Закро приподнялся.

— Осторожней! Тебе пока еще надо беречься. Чего бы ты сейчас поел?

— Ничего не хочется.

— Как это — не хочется? Ты же знаешь, что потерял много крови. Надо ее восстановить. Я принесла курицу и молодой сыр, приправленный мятой. Кисель и молоко я поставила в тумбочку. Дать тебе умыться?

— Подожди немного. Приятный был сон, красивый. В лесу стояла хижина. Рядом протекал ручей. Я сидел на берегу. Тут же росло дерево мушмулы, усеянное плодами: стоит протянуть руку — и спелая мушмула растает у тебя во рту. Потом пришла она и принесла в подоле румяные яблоки. Большие, красивые. Она села рядом со мной и стала протягивать мне яблоки одно за другим. Я бросил мушмулу и принялся за них. Яблоки были ужасно кислые — кислее диких, лесных. Они сразу набили мне оскомину, но я все же ел, потому что из ее рук я принял бы даже яд, и любая отрава показалась бы мне слаще меда… Тут она расхохоталась, вскочила и убежала… Я хотел погнаться за нею, но оказалось, что, поев яблок этих, я не только набил себе оскомину, а и обезножел — подкашиваются ноги, и все тут.

— Потому тебе и не хотелось просыпаться?

— Хоть бы ты дала мне этот сон досмотреть — поймал бы я ее или нет?..

— Ты лучше об этом все время не думай.

— Но ведь и ты все время думаешь?

— Я — бедная девушка, обиженная, я не могу не думать.

— Но о нем ты не думай. Он тебя не стоит. Что-то в эти дни ты совсем понурая ходишь — может, забрали его?

— Нет.

— И хорошо, мне ни к чему, чтобы его арестовывали. Выздоровею — сам его найду. Куда он от меня денется? Под землей же не спрячется!

Кето повесила голову, поправила на изрядно выросшем животе белый халат.

Закро взял ее за руку, погладил своими большими исхудалыми пальцами мягкие пухлые пальцы медсестры.

— Теперь мы с тобой уже и по крови брат с сестрой. Теперь в моих жилах течет твоя кровь. И ты теперь больше не бедная, одинокая девушка, и тебя никто не смеет обидеть — я отомщу и за свою кровь, и за твою.

Девушка подняла к нему испуганное лицо:

— Закро, мой милый Закро, не говори о крови и о мести, слышать не могу… Он страшный, отчаянный человек! Закро, милый, хороший, послушай свою Кето, время ли сейчас изводить себя такими мыслями?

— Ни один человек не мог со мной справиться, а этот меня уложил! Бакурадзе не мог ничего со мной поделать, а он свалил меня!.. Ох, кьофа-оглы! И чтоб я ему спустил?!

— Закро, доктор ведь сказал, что тебе нельзя волноваться! Успокойся, не терзай себя! Во сне и то не забываешь… Еще ведь не выздоровел, куда там, а уже о мести думаешь! Тебе об этом не надо заботиться, ты себе сиди смирно, а он от моего отца не уйдет. Отец и меня не простил, а уж его тем более не пощадит. Знаешь, ведь отец за мной с кинжалом погнался. Соседи меня спрятали — чудом цела осталась. Я даже хотела в свое время предостеречь Валериана, сказать ему, чтобы он не играл с огнем, опасался гнева моего отца. Не захотел? Пусть теперь пеняет на себя. А ты сиди себе смирно, тихо, мой гордый, великодушный брат, мой бедный брат, больной, исхудалый. Шесть лет было моему брату, когда он погиб — утонул во время купанья. Нырнул и не выплыл — нога застряла среди коряг, на дне. Его тоже звали Закро, как тебя. И вырос бы такой же большой, как ты, такой же сильный и чистый сердцем…

Светлые, шелковистые волосы девушки коснулись лица Закро, и он понял, что Кето плачет…

У него самого комок подкатил к горлу, пришлось сжать зубы, чтобы не прослезиться.

— Ладно, ладно, не плачь. Пусть твоим врагам будет о чем плакать! Дом у меня большой, оба поместимся. А потом выдам тебя замуж за хорошего парня, не такого, как этот твой. Можешь быть уверена: такую славную, такую красивую сестренку у меня любой с руками оторвет. Только ребенка смотри оставь — не смей с ним ничего худого делать! Пусть еще одним грузином больше станет. Почем знать — может, вырастет не такой непутевый, как я или как его отец! Обещаешь? Я его растить и воспитывать буду с самого начала. Будет у меня с кем словом перемолвиться… Образование ему дам. Любить буду, как тебя самое. Только не вытравляй ребенка, выкинь это из головы. Обещаешь?

Кето подняла голову, отерла слезы, Нежность Закро вызвала на ее лице слабую улыбку — улыбку робкой благодарности.

— Разве ты сможешь возиться с ребенком?

— Смогу. Ни в чем не будет знать недостатка. Обещаешь?

— Только… Если и ты мне взамен обещаешь…

— Говори — заранее на все согласен. Считай, что уже исполнил.

— Прости Валериана, — тихо, нетвердым голосом выговорила Кето, устремив на Закро умоляющий взгляд.

Исхудалое лицо Закро покрылось бледностью. Потом щеки его побагровели, потом пожелтели. Наконец он приподнялся на локте, грозно сдвинув брови, и прохрипел с яростью:

— Все равно убью!

Кето хотела было еще что-то сказать, но ее прервал шум, донесшийся снаружи. Шум нарастал, слышался топот множества ног — целая гурьба людей приближалась к палате, ничуть не стараясь ступать осторожней, не соразмеряя шага.

Через минуту в палату ввалилась ватага дюжих молодцов. Крепкие, мускулистые шеи, чуть покатые, широкие плечи, могучие груди, как бы отлитые из стали фигуры дышали здоровьем и привольной силой.

— На колени! А ну, живо на колени, так твою… Посмотрите-ка на этого недоноска! Становись на колени, говорят тебе! — потянулся один из вошедших к парню, которого они вели силой, стиснув с обеих сторон, схватил его за плечи, встряхнул, придавил книзу, так что у того подломились колени и голова очутилась на уровне постели Закро. — А теперь молись!.. Ну, как ты себя чувствуешь, Закро, как пережил эту зиму? Настроение у тебя ничего? Я только сейчас в Тбилиси узнал… Точно меня обухом оглоушили, чуть с ума не сошел, поверь своему Гуджу! Посмотрите, во что превратился такой богатырь по милости этого беса! Одно только слово скажи, голос подай или хоть просто рот раскрой, зевни — и тут же перед тобой горло ему перережу.

Восклицания, поцелуи, ласки — друзья не выпускали больного из объятий, пока изрядно не утомили его. Наконец они отошли от постели, стали в сторонке.

— А теперь говори, что с этим негодяем сделать? В милицию мы решили его не сдавать. На что нам милиция — посадят года на два и выпустят на волю: гуляй себе, живи по своему разумению. Вот след, а вот и сам медведь! Суд, закон — все нам самим известно. И так управимся.

Закро лишь сейчас рассмотрел толком своих гостей-борцов: зугдидского Гуджу Алания, чабинаанцев Майсурадзе и Чиквиладзе, ахметского Киброцашвили и еще одного, незнакомого ему.

Чуть в стороне держался глава и зачинатель всего сегодняшнего предприятия — Бакурадзе; он не сводил глаз с парня, валявшегося на коленях перед постелью раненого.