Луарсаб отвел взгляд от графина и посмотрев на председателя. Узкие щелки-глаза были уставлены на него. Давешний мерцающий свет в них погас — на этот раз словно погруженный в туман дремучий лес уходил вглубь перед ним, настороженный и неразгаданный.

Луарсаб вызвал девушку-секретаря и сказал, чтобы начальника милиции, как только он явится, сразу пропустили в кабинет.

Девушка вышла.

Председатель чалиспирского колхоза простился с секретарем и ушел.

Луарсаб проводил взглядом его крепкую, коренастую фигуру с могучей шеей.

Не успел Нико выйти за дверь, как в нее просунулась чья-то голова, и пожилая женщина в черном вошла без спроса в кабинет.

Секретарь райкома не стал выговаривать ей за это вторжение — начиналась ночь мельника.

Шавлего вскинул мешок на двуколку, отряхнул руки и помог молодой женщине влезть на сиденье.

— И что вас, женщин, заставляет мучиться в этих узких, облегающих платьях, стиснутыми, как клинок в ножнах! — Шавлего влез сам на двуколку и хлестнул лошадь вожжами.

Он был заметно не в духе. Неожиданное бегство Закро и отсутствие борца на «шабаше» неприятно поразило его. А потом, когда Купрача посадил в машину председателя колхоза и агронома и увез их на совещание передовиков в Телави, настроение его совсем испортилось… Не ожидал он от Закро такого явного выражения ревности. И все же душа у него болела за беднягу. Очень много охоты и усилий вложил Закро в работу на болоте. А когда все кончилось, не захотел сесть с Шавлего за стол! Что делать — иначе не могло быть, Шавлего этого ожидал. Логическое завершение: чтобы одному спастись, надо другому пропасть, так уж говорится.

— Какого черта навязала нам мешок эта старуха? — смеялась Флора. — Всю одежду обоим перепачкает.

— Какая старуха?

— Я ее не знаю. Живет в хибарке у самой дороги. Попросила свезти зерно на мельницу, так просила, что нельзя было отказать. Муж у нее болен, лежит в постели. Ах, Шавлего, какая там бедность, у меня просто сердце зашлось. Не думала я, что на свете бывает еще такое…

Шавлего понял, что старуха, о которой рассказывает Флора, — Сабеда. Значит, Русудан все знает… И не сказала ничего даже ему! Вот она какая, Русудан! Догадывается ли, что это Солико, а не Реваз устроил давеча в честь дяди Нико фейерверк? «Неужели она так умна и осторожна, что скрывает даже от меня? А люди… Странные они, люди. Почему-то мне кажется, что чалиспирцам приятны неудачи их председателя. Многие считают Реваза виноватым — и хвалят его за удаль. Пусть заблуждаются. Раскрыть вину Солико, подвести его никак нельзя… Чутье подсказывает мне, что дядя Нико что-то пронюхал, только ему больше с руки взваливать все свои беды на Реваза… А Солико стало лучше, немножко ожил. Дядя Сандро надеется за месяц поставить его на ноги. Сегодня я вырвал у Купрачи целую баранью ляжку, авось хватит матери с сыном на неделю. Пусть набирает силу. Господи, какие же тяжелые дни пришлось несчастному пережить!»

— Шавлего!

— Что, Флора?

— Я уже второй раз тебя окликаю. Что ты затих? Не бойся, когда приедем, Русудан будет уже дома.

— Оставь в покое Русудан.

— Помнишь, Шавлего, как ты гадал мне в ту ночь?

— Я-то помню, а ты, видимо, забыла.

— Почему ты так думаешь?

— Не исполняешь проигранного пари.

— Исполняю, как же не исполняю? Просто с тех пор я не шила себе новых платьев. Спроси Русудан — она подтвердит, что не шила. А это тогдашнее платье. Всем нравится, только ты один почему-то против него.

Шавлего то понукал лошадь вожжами, то слегка хлестал ее по крупу плеткой.

Маленькая сильная лошадка шла охотно, перемежая ровный шаг с рысью. Временами она оборачивалась и искоса поглядывала на плетку. По размокшей дороге тянулись за колесами узкие, глубокие следы.

— Ох этот мешок! И зачем Русудан захватила этот мешок!

— Чем он тебе мешает?

— Тесно. И потом, на каждом ухабе он прижимается ко мне, точно влюбленный.

— Не придирайся, Флора, — мешок лежит себе спокойно, как полагается мешку.

— А как же ему еще лежать?

— Так, как лежит.

— Ну и пусть.

— Он и лежит.

— Пусть лежит, только пусть меня не стесняет.

— Может, и я тебя стесняю?

— Нет, ты меня не стесняешь. А твое дурное настроение угнетает. С той минуты, как уехала Русудан, у тебя с лица уксус стекает.

— Такая у меня порода.

— Нет, ты такой с той минуты, как уехала Русудан. Не бойся, не уведут ее. Приедем, застанешь дома.

— Чирикай себе, клюв ведь не простудишь!

— Шавлего, а Шавлего! Ты тогда не кончил свое гаданье. Погадай сейчас. Вот, держи мою руку. Погадай, Шавлего, Скажи, кем будет десятый.

— Что еще за десятый?

— Мой десятый сын. Ты же предсказал, что у меня будет десять сыновей. Скажи, кем станет десятый. Но лучше сначала скажи; кто будет мой второй муж. Вот, возьми мою руку.

— Что за глупости, Флора! Неужели ты веришь, что в самом деле…

— Тебе я верю свято, что бы ты ни сказал. Гадай.

Положив руку на мешок ладонью вверх, Флора глядела на него и улыбалась.

— Уже темно. Я не вижу линий.

— Присмотрись, подними к глазам, разберешь. У тебя же орлиное зрение. Вот рука.

— Погоди, пока доедем до дому, Флора. Ничего не видно.

— Не хочу домой. Там тебе не до меня. Дома Русудан — куда она ни пойдет, ты за ней головой ворочаешь, как подсолнух за солнцем. Вы как школьники. Готовы, кажется, в душу друг к другу влезть.

— Ах ты, Флорушка, маленькая хитрюга! Откуда ты взяла, что мы не обращаем на тебя внимания? Вот тебе только один пример…

— Не нужны мне твои примеры. Не интересуют меня вовсе твои примеры. Если б ты не держал вожжи в руках, можно бы подумать, что тут два мешка…

— Какая ты смешная, Флора! Ах, какая ты смешная! Право, ты заслуживаешь, чтобы к тебе прикрепили личную гадалку. Ладно, так и быть, погадаю. Ну, давай сюда свою руку. Дуешься? Давай, говорю, руку.

— Да, да, да, дуюсь. Для тебя этот мешок значит больше…

— Чем что?

— Ничего.

— А все-таки?

— Зачем ты спрашиваешь? Видишь, я дуюсь.

Алазанская долина тонула во мраке. Едва виднелись сохранившиеся местами подлески и одинокие, богатырской стати дубы и вязы. Лишь вдали, высоко над линией селений, светились снежные вершины Кавказского хребта, похожие на огромные, выстроенные в ряд сахарные головы. Лошадь с трудом пробиралась по глубокой грязи. Временами она останавливалась, фыркала с неудовольствием, но, почувствовав легкое прикосновение вожжи, снова пускалась в путь. Ось двуколки скрипела под тяжелым грузом. Монотонно стонали не смазанные колеса.

Шавлего стало жаль коня. Он сошел с двуколки и пошел рядом, ведя лошадь на поводу. Мысли его вернулись к Закро. Большие надежды возлагал Шавлего на борца и сокрушался, что убыло рабочих рук. Да и вообще жаль ему было хорошего парня, доброго молодца. Но от железной логики никуда не денешься. Две ноги в один сапог не обуешь.

— Шавлего!

— Да, Флора.

— Я боюсь.

— Чего?

— Мне кажется, за нами кто-то гонится.

— Кто за нами может гнаться? Мельник мельницу не оставит. А ребята сразу после нас уехали на машине в Чалиспири.

— Не знаю… Мне чудится, что кто-то идет за нами на цыпочках. И я все боюсь, вот сейчас чья-то рука схватит меня.

— Какая же ты трусиха!

Шавлего отошел в сторону, пропустил вперед лошадь, а сам оказался позади двуколки.

Клейкая, глинистая грязь большими комьями налипала на сапогах, тяжелила ноги. Шавлего останавливался по временам и рукояткой плети счищал ее с обуви.

Мрак полностью застлал долину; вокруг была сплошная чернота.

— Шавлего!

— Да, Флора.

— Сядь со мной. Когда ты рядом, мне не так страшно.

— Жалко лошадь. Потерпи немножко — сейчас выедем на хорошую дорогу.

— Значит, лошадь ты жалеешь, а меня нет? Тогда и я сойду и буду идти пешком.

— Какая ты глупышка, Флора! Ну, как ты сможешь идти по этой грязи?