— Реваз, сынок! Подумай, напряги память, припомни: в позапрошлом году, когда комиссия обмеряла приусадебные участки колхозников, сколько получилось у Сабеды?

— Комиссия обмеряла и подсчитывала неправильно. Написала она ровно столько, сколько нужно было, чтобы отрезать от виноградника Сабеды эти три ряда.

Председатель изобразил на своем лице удивление:

— Реваз, сынок! Как говорит Топрака, вот тебе ружье, а вот птички. Вон она, земля, а рулетка у нас найдется. Обмерить и подсчитать — нетрудное дело.

— Я сам уже сделал обмер, и оказалось как раз столько, сколько полагается. Может, десять — пятнадцать метров лишних. Вы лучше у других поищите излишки. Я могу на многих вам указать.

— Комиссия занималась этим делом целый месяц и отмерила каждому, сколько по закону положено. Пять человек работало — не будешь же ты один их учить!

— Нет, буду. До виноградника Сабеды пальцем никто не дотронется. Довольно с вас и того, что уже второй год урожай с этих трех рядов собирает колхоз, а бедная старуха платит налоги за весь участок. Если эти три ряда принадлежат не ей, зачем же вы ее за них облагаете?

— О налогах спрашивай сельсовет, колхоз за его действия не отвечает. Если Наскида в самом деле берет с нее лишнее, это, конечно, никуда не годится.

— Кто там и за что должен отвечать, разбирайтесь сами, а я говорю, что в виноградник Сабеды ногой никто не ступит!

— Рева-аз! Эти три ряда числятся за твоей бригадой. Если колхоз не соберет с них винограда в этом году, то недостающее возьмем из твоего личного виноградника.

— Руки коротки! Ни того, ни другого не посмеете тронуть!

— Ты что это, — дядя Нико, навалившись грудью на стол, уставился грозным взглядом на бригадира. Брови его были нахмурены, мелкие морщинки, разбегавшиеся от глаз, обозначились резче. — Ты что это, против колхоза решил пойти?

— Нет. Против комиссии.

— Рева-аз! Поостерегись! Я ведь знаю тебя и снаружи, и изнутри, как солдат свой котелок! Знаю, отчего у тебя живот схватывает! Сабеда тут ни при чем. Если тебе неизвестно, что ожидает присвоителя или расхитителя колхозного имущества, что ж, научим. Выискался тут заступник угнетенных и обиженных! Точно у него больше, чем у меня, болит душа за эту бедную женщину!

— Не знаю, правильно или неправильно обмерен участок Сабеды, но прошу: не трогайте ее, дядя Нико! — сказала Русудан. — Жалко несчастную старуху, ведь только этот виноградник ее и кормит!

— Русудан, дочка, ты ничего не знаешь и не вмешивайся в это дело. Сабеда поздно вступила в колхоз, и ей больше двадцати пяти соток по закону не полагается. Жалость, конечно, похвальная вещь, но закон есть закон. Если мы сегодня уступим Сабеде, завтра Ефрем потребует добавки, за ним потянется и Сико: чем, дескать, я хуже других, а Маркоз только этого и дожидается. И что же у нас выйдет? Придется распустить колхоз и вернуться к единоличному, частному хозяйству. А разве народ, партия и правительство простят нам это? Ступай, Ефрем, и сделай, как я тебе сказал. Что там у тебя еще, Тедо?

— Пусть только попробует захватить чужое — как бы не пришлось локти себе кусать и ему и многим другим, — процедил сквозь зубы Реваз.

Тут наконец грянул гром.

— Если ты не прекратишь свое хулиганство, я выгоню тебя отсюда, исключу из членов правления и вообще ты у меня узнаешь, как нарушать колхозный устав! Читай, Тедо.

Реваз скрестил гневный взгляд со взглядом председателя и сказал, сдерживаясь:

— Я сам оставлю собрание, когда сочту это нужным.

Тедо пробежал глазами следующее заявление..

— Миха не хочет больше сторожить воду, просит освободить его.

— Почему? Что ему взбрело в голову?.Шляться в Алаверди времени не остается, что ли?

— Говорит, черти завладели ручьем, — мне, мол, туда путь заказан.

— Какие еще черти?

— Говорит, будто бы из Клортиани выскочил к нему черт и на Берхеве было полно чертей — они визжали, хохотали и улюлюкали.

— Сколько на свете умалишенных, ей-богу! Давай сюда заявление. Я думаю, освободим?

— Если ему в самом деле что-нибудь примерещилось, он к ручью и близко не подойдет. Освободим.

— А кого на его место?

— Есть желающий — Муртаз Каландарашвили. Вот тут его заявление. Только просит считать ему по двадцать пять трудодней.

— Сколько Миха получал? Он, кажется, в твоей бригаде, Тедо?

— Двадцать.

— Ну так пусть и Муртаз получает столько же. Есть еще заявления?

— Осталось еще три.

— Читай.

— Вахтанг Шакроевич Чархалашвили просит принять его в члены колхоза.

Председатель окинул кабинет быстрым взглядом. Присутствующие смотрели друг на друга с недоумением.

— Что за Чархалашвили?

— Житель Телави. Адрес — Платановый переулок, дом номер одиннадцать, — отчеканил Тедо.

— Кто он такой?

— Откуда он взялся?

— Чего ему надо?

— Кто такой? Человек, Адамова рода-племени, по фамилии Чархалашвили, по имени Вахтанг Шакроевич. Чего вам еще? Вот, просит, чтобы его приняли в члены колхоза. Ясно или нет? — Дядя Нико широко расставил кулаки на столе.

— Что там раздумывать, примем! Тем более в рабочих руках у нас недостаток…

— Примем.

— Читайте остальные заявления, и будем заканчивать. Лето ведь на дворе, не зима — время дорого.

— Я этого Чархалашвили знаю — поднялся сидевший молча в своем углу Реваз. — Он работал уполномоченным по заготовкам в верхней зоне, растратил деньги и скрылся. И еще кое-что можно было бы о нем рассказать. Я против того, чтобы принять его к нам в колхоз.

Снова грянул гром в кабинете, и посыпался частый, истребительный град.

— Как ты смеешь обливать грязью порядочного человека, дубина, неуч, болван! Тебе не в правлении надо бы заседать, а сидеть взаперти, в тюремной камере, за девятью замками. Убирайся отсюда, ступай вон! А за клевету ты будешь отвечать в другом месте. Совсем зарвался, сопляк, негодник, хулиган! Я тебя научу шнырять по подворотням, ты у меня еще попляшешь! Всегда ему нужно бучу поднять, сорвать мне собрание!

— Ладно. Насчет этой вашей ругани мы еще поговорим, а сейчас я и в самом деле уйду, председатель. Уйду сам, по своей воле, потому что как член правления не могу участвовать в том, что здесь творится. Но только не забывайте: правление представляет и рекомендует, а утверждает общее собрание.

Реваз ворочал во рту слова медленно, как старый пшав — табачную жвачку. Потом повернулся, прошел, ни на кого не глядя, мимо изумленных членов правления и хлопнул дверью.

Председатель с минуту смотрел сверкающими глазами на дверь, за которой скрылся Реваз, потом провел обеими руками по лицу, от лба до подбородка, словно желая стереть отражавшуюся на нем досаду, и, повернувшись к бригадиру, сказал сдавленным голосом:

— Читай дальше, Тедо.

«Будь проклята женщина, дьявольское порождение!

Если бы не прародительница наша Ева, Адама дубинкой не смогли бы выгнать из рая!

Женщина причиной тому, что великая Троя была стерта с лица земли; из-за женщины преломился первый меч второго триумвирата и рухнул третий опорный столп непобедимой Римской империи.

Будь она проклята, женщина, порождение дьявола!»

Тихо покачивалось под огромным абрикосовым деревом гнутое кресло-качалка. Сидевший в нем секретарь райкома курил и выпускал двумя струями дым из широких ноздрей. На листке почтовой бумаги раздражающе пестрели строчки, наспех набросанные так хорошо знакомой ему выхоленной рукой.

Кончив читать, он сунул письмо обратно в конверт и бросил на каменный стол, где громоздился ворох газет.

«Удивительно! — думал секретарь райкома. — Я ведь дал ей три тысячи, да, наверное, у нее было еще сколько-нибудь припрятано. Путевки были куплены здесь. На что же ей понадобились еще две тысячи? Сколько они собираются там оставаться — неужели все лето хотят провести на море? И кого это они там подцепили? Второй секретарь Адигенского района… Первого я знаю, но кто же в Адигени вторым? Надо написать туда, навести справки, не могу же я, ничего не зная, вслепую распорядиться судьбой единственной дочери. Так поступают только отпетые дураки. Похоже, что на морских курортах все происходит прямо как в романах. Женщины обо всем судят не разумом, а глазами. Их ослепляет внешность — увидят рослого молодца, приятного с виду, и уж больше ни о чем не думают и не желают думать. Надо разузнать все об этом втором секретаре… Еще две тысячи! Сегодня же позвоню ей по телефону, чтобы немедленно возвращалась домой. Люди приезжают в Телави, как на курорт, а им, видите ли, понадобилось ехать за тридевять земель, чтобы сорить деньгами. Хоть бы спросили кого-нибудь, откуда они берутся!»