Его встретили возгласами удивления:
— Ого, вернулся! Отпустили!
Председатель снял очки, отстранил левой рукой склонившегося над ним бухгалтера и некоторое время молча смотрел на вошедшего. Взгляд его уперся в парня, как кинжальное острие. Тот не выдержал и отвел глаза.
— Что за дьявол в тебя вселился, малый?
Парень стоял низко опустив голову и не говоря ни слова.
— Палки мне в колеса вставляешь? Завтра начинается уборка урожая, а ты машину вдребезги! Что это на тебя нашло — взбесился или примерещилось что-нибудь? Ни с того ни с сего вдруг в дом врезался! Ежели ты, дружок, спятил — так и скажи, и мы тебя отправим в больницу. А нет, так что ж ты мне машину ломаешь в самую страдную пору?
Парень все стоял опустив голову и ногтем ковырял у себя под ногтями. Наконец он поднял голову и, пересилив себя, взглянул в лицо говорившему.
— Да разве я виноват, дядя Нико? От человека увернулся — и на дом наехал… Не давить же его было — ведь зашиб бы насмерть, в кашу бы… Вот эти ребята со мной были, они все видели… А все из-за того парня… Говорят, он из Шромы. На велосипеде ехал, пристроился ко мне сзади, ухватился за трубы, что я вез, и катил себе следом. Ребята на него цыкнули — он отцепился, налег на педали что было сил и обогнал меня, вылетел вперед. Ну и тут колесо, что ли, у него по асфальту скользнуло, — он и растянулся посреди дороги, перед самым моим носом. Я сразу рванул баранку вправо. Тормозить не было смысла, все равно бы раздавил. Так вот, вывернул я машину, да только трубы ее перевесили, потянули назад. Видали, какие длинные трубы — вон они, во дворе лежат, восемь метров длины в каждой. И очень уж много их было навалено в кузове. Перевесили трубы, и машина встала на дыбы, передние колеса в воздухе повисли. Что я тут мог поделать? Руль теперь уж был ни к чему. Заглушил я мотор, но машина пошла по инерции, ударилась в стену дома и проломила окно…
— А если бы в доме кто-нибудь оказался? Слыхали вы когда-нибудь такое, люди добрые, а? — повернулся председатель к бухгалтеру. — И ведь как стукнул — всю стену разнес, кирпичи через открытую дверь на балкон вылетели! Кабина очутилась внутри комнаты, у самого стола, словно какой-нибудь желанный гость! Передние колеса при ударе отвалились, и кабина стояла прямо на полу. А за минуту до того, оказывается, маленькая девочка, хозяйская дочка, играла в комнате, да, на свое счастье, выбежала за веником, решила в домике у кукол полы подмести… Выбежала и, таким образом, случайно уцелела, да и этого полоумного избавила от беды. Что тебе сказали в милиции?
— Отобрали права и велели привести того парня, что упал перед машиной вместе со своим велосипедом. Не верили, заставили рот раскрыть и принюхивались, пьяным хотели меня объявить. А с чего мне было опьянеть? Весь день крошки хлебной и то во рту не было!
Председатель хитро прищурился.
— Где это слыхано, братец, чтобы от хлеба пьянели? А вот утречком, спросонья, для бодрости, многие любят глотнуть водки, иной раз и без крошки хлеба.
— Водка… Что водка? Что такое для меня каких-нибудь три стаканчика?
Председатель глянул вверх, на бухгалтера, лицо которого осталось совершенно невозмутимым, потом обвел сидевших вдоль стены лукавым взглядом и фыркнул.
Присутствовавшие воспользовались благодушным настроением председателя и присоединились к его веселью.
Когда хохот умолк, председатель вновь повернулся к смущенному парню:
— Ты человек неглупый, и три рюмки водки, да еще выпитые спозаранок, не могли свернуть тебе мозги набекрень. Но все же надо быть впредь поосторожней. Так-то, дружок. Твоя мать трех сыновей в войну потеряла, теперь на тебя одного надеется. Надо, братец, вести себя с умом! Не сообщи я секретарю райкома, ты небось и сейчас маялся бы в милиции. Ступай теперь, садись в мою машину, поезжай в МТС и привези оттуда Махателашвили. Спроси там механика. Машину надо отремонтировать, сынок, завтра в поле выходим… Да как он только сам цел остался — ведь спинку сиденья прямо к рулю прижало! Трубы-то проломили кузов и стенку кабины сзади протаранили.
Когда парень вышел, председатель повернулся к другим:
— А тебе что понадобилось, Тедо?
— А то понадобилось, что вот я бригадира привел. Не дает мне людей.
— Как так, почему не дает?
— Почем я знаю… Говорит, самому нужны.
Председатель сдвинул брови и сердито взглянул на смуглокожего, черноволосого молодого человека, сидевшего рядом с Тедо.
Тот ответил твердым и непокорным взглядом.
— Почему ты отказываешь ему в рабочей силе, братец? До каких пор будешь так вот упрямствовать и своевольничать? Видишь, урожай у дверей, надо с ним распорядиться по-хозяйски! Хорошо же ты общему делу подсобляешь! Однажды уже хотели тебя отстранить — я заступился, оставил тебя бригадиром. И во второй раз встал вопрос о том же — опять я пришел на помощь. Что ж, ты думаешь, я тебя всегда выручать буду? Нет, брат, довольно с меня! До седых волос дожил, чего только не видел на своем веку, а такого склочника ни разу не встречал! Нет больше мочи!.. Вот созовем общее собрание и освободим тебя, если не хочешь быть бригадиром. Где это видано, когда такое бывало, люди добрые, христиане?! Что партийное собрание постановило, не помнишь? Или у тебя уши ватой заткнуты были? А может, ты где-нибудь за рекой сидел и слыхом ничего не слыхал?
— Что слух у меня хорош, это вам известно лучше, чем любому другому. Иначе я не услышал бы вашего крика среди грома и грохота вздувшейся Алазани и не мог бы вытащить вас на берег. А что касается партийного собрания, так я там был и тогда же заявил, что в моей бригаде народу меньше, чем в любой другой. Почему вы не берете людей из других виноградарских бригад?
— Тебя еще никто не уполномочил учить меня уму-разуму. Это мое дело, кому я что поручаю, у кого беру людей и кому их даю. А не беру я работников из других бригад, потому что они еще и третьего опрыскивания не провели. На твоих же участках не только с опрыскиванием покончено, но и все другие работы выполнены. Вот почему мы обязали тебя дать людей в полеводческие бригады. Ну, дошло наконец?
— Отчего же они запаздывают? Людей ведь у них, да и вообще всюду, больше, чем в моей бригаде? Хоть на два-три человека, но больше! Я со всем управился и все успел потому, что виноградники этого требуют. Как же мне теперь остаться без людей, когда подошло время в четвертый раз опрыскивать лозы, да и серой пора их лечить. Сами знаете, лозы надо расправить, обрезать, концы им окоротить. Не только у меня, и у других бригад нельзя забирать работников — ведь участки не обработаны. Если снизу, из-под лоз, поглядеть наверх, даже клочка неба в просвет не увидишь, так густо листва разрослась. Надо ее разредить, а то гроздья задохнутся в жару, виноград весь испортится. Нужно и тут руку приложить. Лозе небо открыть нужно.
— Небо открыть? Да почему оно не обрушится тебе на голову отдохнул бы я наконец от тебя, избавился раз и навсегда. Не даешь людей — ладно, не давай… Но зачем ты других бригадиров подговариваешь? Что ты народ мутишь, агитацию разводишь? Этого только не хватало — и так все свое гнут, хоть кол у них на голове теши! А ты-то хорош! Учился, свет повидал, толк в деле знаешь — так чего же ты народ мутишь, спрашиваю? Это вместо того, чтобы мне подсобить? А если я план провалю, ты будешь отвечать? Да что ты за человек, чего тебе от меня нужно? Уходи, сгинь с моих глаз. Зачем мне такой бригадир? Попрекаешь, что из Алазани вытащил? Да ты бога благодари, что я об этом помню, не то ведь если до райкома дойдет, что ты сейчас сболтнул, так ты тут у нас уже не ко двору будешь! Нет, слыхано ли — сам людей не дает и других агитирует, чтобы не подчинялись!
— Я никого ничем не попрекаю, председатель, так просто сказал, потому что к слову пришлось… И агитации никакой не веду. Я только одно твержу. Слыхали поговорку? Дома пес не сгодился, так на охоту просился… У виноградарских бригад есть свое собственное, на них возложенное дело. Это я и на партийном собрании говорил. Пусть они сначала со своим делом управятся, а потом уж за чужие дела берутся.
