Мы так увлеклись нарядной красотой яркого весеннего многотравья, ласковой поэтичностью имён этого растительного содру–жества, что сначала и не услышали степного многоголосья.

А птичье пение немолчно звучало над майской степью.

Чей‑то голос в траве сердито спрашивал:

— Кудь–куда? Кудь–куда?

И кто‑то другой, тоже невидимый, лениво и недовольно скрипел в ответ:

— Не скажу! Не скаж–жу–у!

Но недовольный голос этот погас в непрестанном посвисте, бульканье, теньканье.

— Пилю–пилю!

— Пить–пить–пить–пить.

— Чуть–чуть–чуть…

На верхушке, молодого вяза в лесной полосе мягким баритоном загудел удод, откинув оперённую красивым веером головку:

— Уйду–уйду!

— Никуда ты не уйдёшь, —улыбнулся Пал Палыч. —Не обманывай. Ишь, распустил пёрышки. Как у индейского вождя убор.

За лесной полосой затарахтел трактор, мощно заглушая — нежное и тонкое птичье многоголосье. И вдруг из‑за деревьев, сминая и калеча весенний наряд заповедного уголка, вывернулся огромный колёсный трактор, обутый в тяжёлую резину. Николай выбежал навстречу и грозно, срывающимся голосом закричал:

— Стой! Стой, говорю!

Трактор остановился. Из кабины высунулся франтоватый чернявый парень.

— Куда прёшь? Покалечу! — крикнул он недобро.

К трактору подбежал запыхавшийся Пал Палыч.

— Как вам не стыдно, молодой человек?! Вы же степь заповедную калечите!

— А чо? Разве нельзя? Тут короче…

Парень явно струсил. Одно дело разъярённый мальчишка, другое— взрослый сердитый человек. Без лишних слов он повернул машину и на большой скорости скрылся за лесной полосой, из‑за которой только что вывернулся. Путешествие в заповедную степь было испорчено. Домой мы возвращались молчаливые и раздражённые, каждый по–своему переживая случившееся.

Когда Пал Палыч задумал устроить в школе краеведческий музей, всем нам эта затея очень понравилась. Чего только не тащили мы своему учителю! Но не все оказывалось ненужным хламом, попадалось и немало любопытного. И постепенно отведённая под музей комната превратилась в собрание всевозможных редкостей.

Самые интересные экспонаты добывали Коля и Вася. Мы, конечно, завидовали им, но, как я теперь вижу, напрасно. Завидной была их неутомимость. Они вольно бродили по степи, ночевали на берегу речки в шалаше у костра, забирались в лесную глухомань, крутились возле мелиораторов, которые землеройными машинами копали в степи оросительные каналы.

Здесь они и нашли бронзовый наконечник скифской стрелы с какими‑то странными отверстиями. Пал Палыч долго смотрел на этот наконечник, потом положил его на самое. почётное место в стеклянном шкафу и сказал:

— Хитры были скифы! Вообразите себе, с каким ужасным воем и свистом продирался воздух сквозь эти дырочки при полёте стрелы. Наверное, у противника волосы дыбом вставали от ужаса. Психическая атака!

Как‑то рыбачили ребята на Маныче, и Кольке на крючок попался здоровенный, широкий, как тарелка, лещ. У нас на Дону эту рыбу зовут чебаком. И вот — везло же людям! —к спинному плавнику этого чебака был прикреплён кусочек стержня от гусиного пера, запечатанный сургучной пробочкой. Пал Палыч аккуратно разрезал его, а внутри — записка, в которой Ростовский университет просил сообщить, где, когда, каким орудием лова поймана рыба и каков её размер.

Вот чудеса какие с Колей и Васей приключались! И это не они будут, если придут в школу с пустыми руками. Обычно, войдя в класс, кто‑нибудь из них лез в карман штанов, доставал очередную диковину и кратко докладывал:

— Вот, нашли!

Друзья они были настоящие, и я не помню случая, чтобы Вася или Коля сказал «я нашёл», всегда— «мы нашли».

На этот раз они приволокли в класс ведёрко с тем самым чебаком, поставили его на стол, и Вася сообщил:

— Вот, поймали. За Весёлым. На Маныче.

Съели Колька с Васькой чебака в жареном виде да ещё получили от университета в подарок две толстые книги про птиц, зверей и рыб.

Им вообще везло на всякие редкости. Осенью собирали мы семена деревьев. У всех семена как семена, а Ваське вдруг попалось семечко клёна с тремя перьями вместо двух.

Они же принесли Пал Палычу большой и толстый, как лошадиное копыто, трутовик. Срубил его топориком Вася со старой берёзы, которая с незапамятных времён росла на дне мрачной степной яруги.

Пал Палыча очень встревожила эта находка. Оказывается, трутовик— вредный паразит; он разъедает древесину, дуплит дерево, оно хиреет и гибнет.

Вместе с Пал Палычем мы ходили к той берёзе. Видно, кто‑то давным–давно вырезал на коре слова: «Толя 1~Лида=любовь». И как раз на пораненном месте прилепился этот вредный паразит.

— Ну да, так оно и есть, — со вздохом сказал Пал Палыч. — Вот так, не подумавши, и губят дерево. К ране обязательно какая‑нибудь нечисть прилепится, вроде этого трутовика. А то ещё опята начнут обгладывать древесину.

Ну, про опёнки‑то Пал Палыч, может, и напрасно заговорил. Какие у нас р степи могут быть опята?

А Васька с Колькой продолжали находить все новые и новые диковинки.

Около одной старой фермы была у нас глубокая силосная яма. Когда‑то, ещё до войны, над ней возвышалась кирпичная башня. А потом силос стали готовить в траншеях, кирпичную башню разобрали, а яму забросили. Вокруг этой ямы разросся бурьян, и заглядывать в неё мы побаивались. А Васька с Колькой заглянули. И не днём, а чёрной ночью, когда возвращались домой с рыбалки. На другой день они сообщили невероятную новость:

— В силосной яме живут светлячки. Светятся они, как лампочки в карманных фонариках.

— Ну что ж, сегодня же вечером проверим это сообщение, — сказал Пал Палыч серьёзно. — Охотники, все, кто не боится, собираются в школе, как только стемнеет.

Вечером у школы собрался чуть ли не весь наш класс. С Пал Палычем было не так страшно, и все же к яме мы подходили медленно, с опаской. Осторожно заглянули туда — и действительно: снизу, не мигая, мертвенно светились какие‑то белые пятнышки.

— Нет, ребята, — сказал Пал Палыч, — это не светлячки. Тут что-то другое. Завтра днём обследуем яму и узнаем, что там за чудо. Только не вздумайте без меня лазить.

На другой день после уроков, уже при ярком солнечном свете, всем классом — и девчонки, и мальчишки — мы снова отправились к силосной яме. Пал Палыч захватил с собой верёвку и сам спустился в яму, а мы облепили её края, свесив головы вниз и сгорая от нетерпения и любопытства. Наконец он выбрался наружу и сказал:

— Так я и думал: крупная колония опят в яме разрослась. А светились ночью концы её толстой, как шнур, грибницы.

Извлечь находку из силосной ямы помог нам тракторист дядя Толя. Вместе с Пал Палычем они сняли со старого колодца вороток, поставили его над ямой и, когда Васька с Колькой, ножами подрезав землю вокруг колонии опят, подвели под неё верёвки, вытащили её на поверхность вместе с огромным комом земли.

Много лет прошло с того дня, а впечатление, которое произвела на нас эта диковинная находка, не изгладилось до сих пор. Весила колония больше трёх пудов — пятьдесят два килограмма! И размером оказалась со стол. С огромным трудом удалось нам, да и то приблизительно, подсчитать количество жёлтых шляпок на тонких ножках. Считали мы целую неделю, и у всех получалось по–разному: у кого триста восемьдесят, у кого четыреста двадцать. В конце концов Пал Палыч сказал:

— Будем считать, что около четырехсот!

Сначала мы думали поместить опёнки в большой стеклянный ящик, вроде аквариума, и залить раствором формалина. А потом решили, что таким путём мы их не сохраним: ну год–два продержатся, а потом формалин разъест нежную грибную мякоть и она расползётся, как гнилое тесто.

Дядя Толя предложил грибы высушить. У нас в колхозе для приготовления витаминной муки из люцерны имелась специальная сушилка с вентилятором и горячим воздухом. Вот в ней‑то мы и высушили колонию опят вместе с комом липкой, как замазка, земли. Грибы несколько сморщились и потемнели, зато сделались твёрдыми и крепкими, как дуб.