Попов приносил с колымских лугов пучки зеленой петрушки и тонкие перья ароматного чеснока…

Все эти «дикорастущие», как их несколько пренебрежительно называют, должны быть причислены к лику растений–героев. В самом деле, большую часть года свирепствуют лютые холода, а они живут и даже красуются вечной зеленью. Лето, правда, влажное, жаркое, светлое, но ведь оно короче воробьиного носа, земля оттаивает только с самой поверхности, и чуть копни её—вечная мерзлота. А колымская зелень успевает стряхнуть зимнее оцепенение, пойти в рост, деловито быстро отцвести, завязать плоды, и они каким‑то чудом к осени вызревают, зимой коченеют, а к весне все равно остаются живыми. На все эти превращения зелёным северянам в лучшем случае отпущен июнь, июль и август. Поразительно!

Но…

Слов нет, хороша брусника, прихваченная морозцем, и грибов вволю, а все‑таки хочется свежей рассыпчатой картошки! Посыпать бы её солью да с коркой ржаного хлеба!..

Против своего обычая, Попов не поднял на смех мои гастрономические мечтания, а спокойно предложил:

— Чего ж, давай сходим. Тут не так далеко совхоз должен быть. Много‑то они без наряда не дадут, а сколько унесём на себе — чего им, жалко, что ли.

Я прикинул по карте. «Не так далеко» выходило километров за сорок от нашей стоянки. Но разведчики на подъем лёгкие, да и любопытно было посмотреть, как на вечной мерзлоте овощи растут.

Отправились мы в совхоз. В тайге заночевали, а когда поздним утром следующего дня попали на совхозные земли — глазам своим не поверили: что грибы, что брусника?! Женщины на просторном поле срезали и складывали у межи тугие вилки крупной белокочанной капусты.

Мы поздоровались, спросили, где нам найти главного.

— Алевтину Ивановну ищите—она у нас главная.

— Пошли в контору, — заторопился Попов.

Алевтина Ивановна оказалась уже немолодой женщиной с обветренным лицом и сухими потрескавшимися тубами. Несколько церемонно она спросила:

— Чем могу служить?

— Да мы, собственно, так, — замялся я, — пришли по–соседски, познакомиться с вашим хозяйством.

Попов оказался менее дипломатичным:

— И картошкой маленько разжиться, сколько унесём.

Сдержанная Алевтина Ивановна посветлела:

— Ну, унесёте‑то вы немного... — И такая беда — людей не хватает, хоть разорвись. Сентябрь на исходе. Вот–вот морозы. А сколько ещё капусты не срезано, картофель только копать начали…

— А вы картошку‑то как, из‑под лопаты берете? — спросил деловито Попов.

Алевтина Ивановна вздохнула:

— Все руками пока. Инженеры для северных огородников машин придумать не удосужились.

— Ну, так мы согласны, — по–крестьянски верно и просто понял Попов прозрачные намёки Алевтины Ивановны. — Давайте лопаты, поможем. Землю копать мы привычные.

Женщины приняли нас в свою артель с весёлой издёвкой:

— Ну вот, не все нам мужиков кормить: пускай сами попробуют, почём фунт лиха!

Попов добродушно, по–стариковски отбивался:

— Застрекотали, сороки! Теперь не ленитесь подбирать за нами!..

Хорошо уродило колымское картофельное поле! Клубни крупные, тугие.. Копать их было истинным удовольствием.

Мне рассказывали, что в Якутии много засушливых мест. На Колыме — наоборот, одолевали дожди. Воздух здесь чистый, прозрачный, световой день длинный–предлинный. Солнечная энергия непрерывно и беспрепятственно взаимодействует с зелёным листом колымских растений. То, что климатологи называют инсоляцией, здесь достигает рекордной величины. Все это, видимо, и объясняет и пышность колымской зелени, и мощность клубней…

Поздно вечером мы ели в совхозной столовой борщ из свежей капусты. Правда, заправлен он был консервированной тушёнкой, но все равно очень вкусен. Ели мы и варёную картошку с солью… Все вышло, как и мечталось. Алевтина Ивановна, ставшая волей судьбы главным агрономом северного совхоза, рассказывала, что с картофельного гектара они намерены снять тонн пятнадцать.

— Успеть бы только убрать и укрыть надёжно. Всего в наших местах много: и тепла, и света, и влаги. Одного только не хватает: времени на уборку. Так досадно бывает — растишь, растишь, и вдруг все труды твои вмёрзли в землю и пропали. А ведь мы этот картофель рассадой сажаем, а рассаду в горшочках с перегноем неделями холим.

— Это же египетская работа! —невольно воскликнул я.

— Конечно, трудное дело. По–другому мы не умеем пока. Холодостойкие и скороспелые сорта, но все равно далеко им до коренных северян. А картошку свою вы честно заработали, спасибо за помощь. Набирайте сколько унесёте. Только не жадничайте—дорога у вас дальняя.

Мы набили рюкзаки отборными клубнями, взвалили мешки за спину и по утренней сентябрьской прохладе отправились «домой». Прощаясь с Алевтиной Ивановной, я спросил: как же называется сорт картофеля, что несём мы в подарок своим разведчикам? Она улыбнулась:

— Хорошо называется— «северянин»!

В конце 1953 года собрался я уезжать с Колымы «на материк», чтобы никогда уже не вернуться больше на Север. Мне предложили академическую аспирантуру, и было очень заманчиво обдумать все накопленное на Колыме, написать диссертацию и для начала стать кандидатом геолого–минералогических наук. Все вроде бы правильно, можно и нужно ехать, а не хотелось, щемило сердце! Так же вот тоскливо было, когда ехал на Север, а теперь то же чувство мешало его оставить.

Попов сильно постарел, правда, здоровье сохранил несокрушимое. Звал я его с собой, заманивал всяческими прелестями материковой жизни.

— Дача у нас будет в Подмосковье. Час на электричке — и Москва! Рыбалка на Оке. знатная. Моторку купим. Бор сосновый. Места грибные, не хуже колымских. Заведём пчельник…

— Нет, парень, поезжай без меня. Никуда я с Севера не стронусь. Привык! Умру — тебя известят. Помянешь Попова на своей подмосковной даче.

— Не угомонился все, покоя не хочешь?

— Где‑нибудь в мёрзлой тундре и меня успокоят.

— Почему в тундре? На посёлке живи, в моей квартире. Ключ я тебе оставлю.

— Нет… Я к другому делу определился. В развозторг агентом меня берут. В тайгу, в тундру поеду.

Час от часу не легче… Хотя неугомонному старику развозная торговля — в самую пору. В пушном деле он не то что профессор, а полный академик. Человек редкостного и какого‑то удалого бескорыстия. Холода ему нипочём. Не пропадёт он ни в тайге, ни в тундре.

— Вот провожу я тебя на самолёт — и подамся в тайгу, к оленным пастухам, к дружкам своим — таёжным охотникам. Повезу им чай-сахар, а у них белок да куниц собирать буду. Две упряжки у меня собачьих. Только вот напарника себе пока не подобрал. Тут ведь человек требуется рисковый.

И здесь я сорвался:

— А ты и не подбирай. Я с тобой поеду!

— Смеёшься?

— Поеду, Попов! Попрощаюсь и с тобой, и с тайгой, и с тундрой.

Старик не стал меня разубеждать, и, видно, был рад, тронуло его моё сумасбродное решение.

Так я оттянул своё возвращение «на материк» на целую колымскую зиму.

Развозную торговлю начинали тогда на Чукотке и ставили её сразу широко и умно. Агенты двигались на собаках и оленях по точным маршрутам, правда, совершенно фантастической протяжённости. Чтобы обслужить все таёжные избы охотников и яранги оленьих пастухов, нам с Поповым предстояло сделать не одну тысячу километров. Да и то наш маршрут был не из самых длинных. На промежуточных базах мы должны были сдавать купленную у охотников пушнину, пополнять запасы товаров. Все очень толково продумано, обыденно. Но это же Север, а здесь и проза развозной торговли превращалась в волшебную сказку…

Упряжка из десяти собак по хорошему снежному насту способна везти до двухсот пятидесяти килограммов груза. Кормить собак мы могли на строго и надёжно обозначенных ночёвках, но страховой запас продовольствия нужен и для них. Все же при этом условии мы брали до четырехсот килограммов полезного груза.

Собачья упряжка похожа на ёлочку: длинный ствол — поводок, прикреплённый к нартам, а в стороны от него, на ветвях–постромках, симметричными парами, — сильные остроухие и остромордые ездовые собаки.