Жизнь наша текла размеренно и мирно. Я ходил в горное управление картировать разведанные площади. Попов резал с санитарками дрова и возил воду со своими четвероногими помощниками. Все так же, ровно в двенадцать, по гудку электростанции впрягался в корень бурый медвежонок, в пристяжку — Барбос, а сзади толкал воз Попов. Все с тем же интересом толпа ребятишек сопровождала дружных водовозов.

Медведь рос прямо на глазах, и к апрелю уже один тянул воз с водой. Барбос все ещё ходил в пристяжке, но уже больше для проформы.

Медведь был в два раза больше Барбоса и отлично управлялся один. И до того он втянулся в работу, что просто места себе не находил, пока не наступало время и на станции не раздавался гудок. Он бежал к санкам, хватал оглобли и тревожно рявкал. И, только снабдив больницу водой, Мишка успокаивался и принимался за свои обычные дела, к каковым относились нехитрые развлечения с Барбосом и охрана имущества, расположенного на больничном дворе. Людей Мишка не трогал, но вещи разрешал брать только людям в белых халатах, и боже упаси, чтобы кто‑нибудь посторонний прикоснулся к больничному полену. Мишка начинал рычать с такой серьёзной строгостью, подоспевший Барбос лаял с такой бестолковой храбростью, что посторонний предпочитал оставить больничное имущество в покое.

Кормили Мишку кухонными отходами, он добросовестно трудился и был очень доволен жизнью.

Весной сформировал я поисковую партию. Заведовал хозяйством, как всегда, Попов. Ранним утром в конце мая мы отправились в тайгу. Наш медведь до последного дня строго по гудку возил воду. Оставлять его в посёлке нам не хотелось: медведя могли раздразнить, заморить голодом, он мог освирепеть и натворить всяческих бед. Убить его тоже было жалко — уж очень преданным вырос он и умным. Мы решили взять его с собой и отпустить в тайге на волю. Но сделать это оказалось очень трудно. Медведь охотно и с радостью пошёл за нами. Но на волю идти не желал. Он просто ни на шаг не отставал от нас и все.

К обеду мы были от Грибного километрах в пяти, в глухой тайге. До слуха донёсся слабый гудок поселковой электростанции. Медведь насторожился и вдруг опрометью бросился по направлению к гудевшей электростанции: подошло время возить воду…

Больше о нашем буром Мишке я ничего не слышал. Видимо, потеряв направление, он углубился куда‑то в тайгу и до Грибного не добежал.

Очень тосковал по своему приятелю наш Барбос. Он долго не находил себе места и навсегда остался угрюмым и скучным.

На охоте у Попова никогда не было неудач. Может быть, поэтому единственная охотничья неудача Попова так хорошо сохранилась в моей памяти.

Я бы никогда не поверил, что белых куропаток можно ловить способом, наивным до глупости.

Мы отправились с Поповым на лыжах разбивать четырнадцатую линию шурфов. Он налил кипятком боржомную бутылку и плотно закупорил её пробкой.

— Зачем это? —спросил я.

— Куропаток ловить.

— Бутылкой?

— Угу!

Я не стал его расспрашивать о подробностях. Бутылку, предварительно завернув её в тёплый шерстяной шарф, Попов положил в карман оленьей дошки. В другой карман насыпал мороженой брусники.

Довольно быстро мы переметили пикетами места будущих шурфов, и Попов принялся за своё дело. Около кустиков берёзы, торчавших над снегом, он наделал горлышком горячей бутылки лунок, на дно которых побросал несколько ягод ярко–красной брусники.

— Ну и что же из этого получится? — Снова спросил я.

— Получится, — ответил Попов. —Поехали ужинать.

Сопки на глазах темнели. Только на одной из самых высоких горело ещё некоторое время яркое розовое пятно, но и оно скоро погасло. Небо, смутно–розовое у кромки сопок, обрамлявших долину, выше становилось каким‑то тревожно–сиреневым, а в зените — совсем тускло–кубовым. Сумерки быстро сгущались. Надвигалась ночь. Мы подъехали к нашей таёжной избушке уже при ярком свете луны — большой и белой, как новая алюминиевая сковорода.

На другой день мы отправились на четырнадцатую линию уже специально собирать куропаток. И действительно, несколько закоченевших птиц лежало на снегу, уткнувшись головами в лунки. Нехитрая механика этой добычливой охоты стала мне ясна. Около тёплых стенок бутылки края лунок оттаивают, а потом замерзают, образуя плотное ледяное кольцо, в которое с трудом проходит голова птицы. Голодная куропатка тянется к ягодам, на дно лунки, но освободить голову из этой ледяной западни не может, как не может человек вынуть палец, засунутый в узкую щель. Птицы гибнут, коченея у этих коварных лунок.

Не скажу, чтобы этот способ добычи куропаток понравился мне. Было в нем что‑то жестокое и коварное, что совсем не свойственно моему другу. К таёжной дичи он относился без особых сантиментов, «промышлял» её, но никогда не делал из своего промысла злой и жестокой забавы. Предпочитал он ружьё, когда у охотника и птицы равные шансы — оба состязаются в ловкости, быстроте, бдительной насторожённости…

Пока я философствовал, Попов проворно складывал куропаток в мешок, радуясь тому, что люди получат такое вкусное и питательное добавление к своему, в общем‑то, простому и суровому столу.

— Утащила‑таки, подлая! —с досадой сказал Попов, останавливаясь около одной лунки.

— Кто утащил?

— Надо думать, лиса. Больше некому. И только что унесла, разбойница! Нарыск‑то совсем свежий… Глянь‑ка! Вон она и сама стоит, хоть палкой её бей.

В ста шагах от нас, у кромки густого островка молодых лиственниц, распластав огромный пушистый хвост по снегу и повернув к нам голову с чутко насторожёнными ушами, стояла великолепная оранжево–рыжая лисица. В зубах она держала белую птицу.

— Огнёвка! Сто сот за такую и то не жалко! —с восхищением сказал Попов, умевший ценить хорошего зверя.

Между тем лисица плавно двинулась по снегу и как бы уплыла в островок лиственниц.

— Непуганая, красавица! — ещё раз выразил Попов своё восхищение, и мы отправились домой готовить на ужин пойманных куропаток.

Неделю спустя, думая о чем‑то своём, Попов сказал мне:

— А ведь она так и скитается около этого места, не уходит.

— Кто скитается? — не понял я.

— Огнёвка. Капкан на неё думаю ставить.

— Ну что ж, попробуй.

Попов ладил и настораживал капканы по всем правилам. В этом деле он был настоящий педант, и никаких отступлений от установленных традиций не допускал.

Ещё с осени у Попова были запасены небольшие капканы на зайцев. Он говорил, что и для лисиц заячьи капканы как раз впору.

Подготовка заняла почти две недели. Каждый день, ранним утром, ещё затемно, Попов взбирался верхом на нашего тщедушного Мухомора и отправлялся подбрасывать «приваду».

Я спросил Попова:

— Чего ты на этом Мухоморе таскаешься? И себя, и скотину мучаешь. Ходил бы на лыжах.

Попов посмотрел на меня с сожалением:

— Ничего‑то ты, парень, в этом деле не смыслишь. Лошадиного следа ни один зверь не боится, а человечий или лыжный он за версту обходить будет.

Я заметил Попову с наивозможной язвительностью:

— А как же ты капкан ставить будешь? Тоже с Мухомора?

Вразумительным ответом Попов меня не удостоил и только сказал:

— Ужо увидишь.

Наконец наступило это долгожданное «ужо». Я объявил Попову, что с понедельника приступаю к шурфовке четырнадцатой линии, и, если он хочет ловить свою лисицу, пускай делает это немедленно.

— Начнём рвать мерзлоту — испугается твоя непуганая лисица, уйдёт.

Полов сказал, что огнёвка набила добрую тропу и что капкан настораживать можно.

В четверг он высушил валенки, обмотал их чистыми стираными тряпками («чтобы в следу не пахло!»), изготовил себе какую‑то деревянную лопаточку, забрал капкан, взгромоздился на Мухомора и поехал, волоча ноги по снегу. Мухомор был низкоросл, а Попов — высокий, крепкий старик.