Я следовал за моим рыцарем на лыжах. Метров за сто до места, обнаруженного Поповым по каким‑то неясным признакам (для меня все кругом было одинаково — белое бугристое пространство, кустики берёзы, островки лиственниц), он слез с лошади и отдал мне повод. Сто метров Попов шёл крупным шагом, вытягивая след в линию. Потом он широко расставил ноги и, далеко наклонившись вперёд, что‑то долго делал своей лопаточкой. Наконец Попов выпрямился и, к удивлению моему, стал пятиться назад, аккуратно наступая в свои следы. Вмятины впереди себя он старательно заделывал лопаточкой.

Нельзя было не рассмеяться. Слишком забавен был этот старик, вдруг превратившийся в мальчика, играющего со своими следами.

Как я узнал потом, Попов вырезал в снегу на лисьей тропе гнездо, поставил в него капкан, припорошил сверху снегом и даже подделал поверх капкана лисий след.

— Не знаешь ты, парень, хитрости зверя. Его обмануть — нужно большую голову на плечах иметь.

По тону Попова чувствовалось, что мою голову он не считает достаточно крупной, чтобы обмануть зверя. Вообще к моим охотничьим талантам Попов относился с большой долей сомнения, что, впрочем, отвечало истине.

На другой день пораньше мы отправились за лисой. Попов был уверен в удаче, шли мы с таким настроением, будто лисица дала нам честное слово обязательно угодить в наш капкан.

И она в самом деле угодила. Правда, ни лисицы, ни капкана на месте не оказалось, но в сторону островка лиственниц тянулся странный след, словно кто‑то проволок по снегу тяжёлый предмет.

Попов загорелся охотничьим азартом:

— Далеко она не уйдёт. Пошли по следу!

Развязка ждала нас на двухсотом метре. Дальше лисица не смогла или не считала нужным уходить. Здесь она переломила кость левой передней лапы повыше первого сустава, перетёрла кожу и ушла, оставив нам на память капкан с обрубком лапы.

— Выходит, зря ты её кормил две недели куропатками, — сказал я.

— Выходит, зря! Ну, и она мне за свою кормёжку не дёшево заплатила, — ответил Попов, убирая капкан в мешок, предназначенный для лисицы.

В понедельник мы забурили первые бурки и гулкими взрывами начали шурфовку новой лииии.

Однако это ещё не конец истории с огнёвкой.

Весна в том году оказалась неожиданно ранней и непривычно дружной. Мы не сумели до весны отшурфовать четырнадцатую линию, а она шла многообещающей террасой. Когда схлынула весенняя вода, земля немного подсохла, я отправился обследовать линию, чтобы определить, с чего начать её дальнейшую разработку. Все мои шурфы были изувечены. Некоторые совсем затянуло илом. Некоторые были полны ледяной воды, отстоявшейся и хрустально–чистой. Я переходил от шурфа к шурфу, делая пометки в записной книжке. Мне показалось, что в глубине одного из шурфов, залитых прозрачной водой, лежит лисий хвост. Вглядевшись, я убедился в том, что действительно это затонувшая лисица. Вероятно, она провалилась в шурф, обманутая тонким ледком, который утренними заморозками схватывал воду. Труп лисицы был полузатянут илом.

Дома я сказал Попову:

— Хотя моя голова и недостаточно велика, чтобы перехитрить зверя, но, кажется, я все‑таки поймал твою лисицу…

Целый день отливал Попов воду из этого шурфа. Он увяз по самые колени в. студёном иле, которым было затянуто дно, и все‑таки извлёк свою огнёвку. Шкура её совсем не испортилась. Попов выделал лисицу, и она засверкала яркими оранжево–рыжими красками. Настоящая огнёвка! Только левая лапа у неё была наполовину обрублена.

Очень любил я в характере Попова его отношение ко всему живому в тайге: трезвое оно у него было й ласковое. Нет, он не умилялся птичками, цветочками и ягодками. Таёжный охотник, Попов умел извлекать из того, что окружало нас, большую пользу. Но уж если бил зверя или птицу, то непременно разом, без промаха и только в положенное время, когда успевали они вывести и вырастить потомство. Бессловесные таёжные твари в трудные минуты не боялись человека, жались к нашему жилью. И тогда они становились дорогими гостями. Попова, он трогательно оберегал их жизнь, не давал в обиду. Вспомнилось мне все это не случайно…

Стоял чудесный сентябрь. Утрами мягкий морозец серебрил землю, а солнце все ещё хорошо прогревало Север. К обеду ночные льдинки собирались радужными каплями и на зубчиках золотисто–коричневых листьев берёзы, и «а длинных пушистых иглах стланика, и на белесых вмятинах ягеля, и на гроздьях ярко–пунцовой брусники.

Место было глухое, тихое. Бурундуки, заготовив себе на весеннюю бескормицу кедровых орешков, крепко спали в норах. Куропаток окрест мы распугали охотой. И только неугомонные кедровки неутомимо облетали тайгу, будоражили её тишину громкими резкими криками.

Как у нас было заведено, на рассвете Попов отправился за водой к прозрачному ключу, ещё никак не названному на географических картах. Ключ этот с подходом партии нам предстояло разведать на золото.

Попов вошёл в избу с лицом, помолодевшим в улыбке. Я уже знал: что‑то доброе разволновало моего друга.

— Выдь из хаты‑то, — сказал он, ставя на скамью ведра. —Чудо у нас!

Ну, если Попов говорил — чудо, значит произошло действительно что‑нибудь необычайное. Я кинулся наружу. Огромная стая куропаток мирно паслась на брусничных полях вокруг нашего жилья. Птица ещё не сменила летнего пёстро–серого наряда на снежно–белое зимнее оперение. В отдалении стая, почти исчезая, тонула в мягком сероватом ягеле.

Это было настоящее куропаточье нашествие — так много оказалось вокруг этой птицы! Моё присутствие не смущало куропаток. Они, правда, проворно убегали из‑под ног, но, скорее, не от испуга, а потому, что я мешал им клевать бруснику.

— Ничего не боятся, — сказал я Попову. — Прямо хоть палкой их бей.

Друг мой глянул на меня с укоризной:

— Птица к тебе с добром, а ты её палкой. Совесть надо иметь.

Я понял Попова и засмеялся:

— Да это я так, к слову.

— А ты думай, когда говоришь. Слова, они тоже разные бывают.

Сколько Попов перестрелял за свою жизнь таёжной дичи! Но вот именно сегодня его охотничья мораль не позволяла ему поднять руку на куропаток, с миром и верой обступивших наше жильё.

Куропаток мы не трогали, и жили они с нами душа в душу.

Спустя неделю Попов, как обычно, принёс воду, но был молчалив и скучен.

— Чего ты насупился?

— Снялись наши куропатки, улетели, —-вздохнул он с огорчением.

— Как — улетели?! — воскликнул я недоверчиво. — Вся стая?!

— Обыкновенно. Поднялись и улетели. Давай пей чай да пойдём стланика сухого соберём побольше. К холоду улетели птицы. Они ведь и к нам‑то от довременной зимы откочевали. Не вылиняли ещё. А теперь и у нас холод почуяли. Дальше от него к теплу бегут…

Весь день мы прилежно собирали сухой кедровый стланик. А к вечеру небо заволокло серой хмарью, густой и мрачной. Солнце село за холодной багрово–жёлтой завесой. Ночью повалил снег. Тайга загудела в резком северном ветре.

Птичий барометр сработал точно и безотказно!

Зимой олени пасутся на юге. Весной стада перегоняют на сотни километров к северу, на летние пастбища.

Оленистыми местами на Севере считаются бесконечные горные долины, поросшие цепким ивовым и берёзовым ёрником. Защищённые от ветров горными кряжами, эти долины тянутся иногда до самого Ледовитого океана.

Я как‑то пытался разобраться в нехитром луговом хозяйстве, обступившем нашу разведку в одной из чукотских речных долин. Рядом с пушицей и осоками редкоцветущей и прямостоящей росла осока мрачная. Нельзя не подивиться тонкости чувства и художественного чутья ботаников, сумевших с такой выразительной точностью окрестить эту воистину мрачную разновидность растительного царства.

Но хотя она и мрачная, все равно распустившиеся травы одевали северную землю в зелёный весенний наряд. И было радостно думать, что зима все‑таки кончилась. Где‑то в окрестностях уже обосновались пастухи оленей на своих временных кочевых стойбищах…