Сами натуралисты (напр., Борн, Гейзенберг (Heisenberg), Эддингтон) много говорят в последнее время о том, что некоторые события внутри атома могут быть не детерминированы. Моя теория, подробно развитая в книге «Свобода воли», стремится установить общие основы этой недетерминированности и, тем не менее, правильности течения событий в природе.

Так как для содержания событий существует только гипотетическая законосообразность, в действительности отменимая, так что реальное течение событий оказывается только более или менее правильным а иногда и столь единственным, что смешно было бы пытаться искать правила его (общей формулы), то и знание о нём глубоко отличается от знания о законосообразностях отвлеченного логоса, по крайней мере поскольку речь идёт о нашем психо-материальном царстве бытия. В самом деле, в нашем царстве бытия нет соборного творчества, творимые содержания не суть аспекты целостного мирообъёмлющего единства; зачастую, наоборот, они направлены друг против друга; множество несовместимых друг с другом стремлений различных деятелей перекрещивают друг друга и создают действительность, изобилующую, надрывами и частичными разобщениями.

Знание о таких содержащих не может быть получено путём чистого мышления, т. е. путём одной лишь интеллектуальной интуиции: в. самом деле, наблюдая содержание процессов внешнего мира, напр. капли воды растительного или животного организма и т… п., я не могу на основании одного события усмотреть путём мышления другое событие, потому что, как разъяснено выше, содержание одного из них не предопределяет с необходимостью содержания другого. Приходится поэтому обратиться к опыту в узком смысле этого слова, т. е. к наблюдению или эксперименту, имеющему в виду разрозненные факты. В этом опыте сочетаются всегда чувственная интуиция, духовное видение и интеллектуальная интуиция, усматривающая те формы логоса, которыми упорядочен данный процесс.

Многократные наблюдения фактов могут послужить основанием для индуктивного умозаключения, устанавливающего правило. Напр., по методу сходства можно установить, что «у раненого растения усиливается дыхание». Это суждение есть недоразвитое знание: в нём подразумевается неопознанный динамический момент творческой активности деятеля (растения), удовлетворяющегося таким типом поведения, но способного изобрести иной, тип поведения и тогда отменить правило.

Следовательно, это знание выражает лишь гипотетический (условный) закон природы, именно такой, который имеет силу лишь под условием наличия указанного динамического момента. Встречаясь с реальным событием, с определенным поранением растения, человеческий ум, не обладающий такою силою духовного видения, чтобы усматривать, существует ли упомянутый динамический момент в настоящем случае и тем более не способный провидеть его в будущем, может предсказывать дальнейшее течение событий (усиление дыхания) только с большею или меньшею вероятностью [CCLXXV].

Таким образом, рассматривая науки. устанавливающие общие суждения (номотетические науки), нужно резко отличать те, которые разрабатываются чистым мышлением, интеллектуальною интуициею, от тех, в разработке которых участвует опыт в узком смысле этого слова; первые, напр. логика, математика, основные отделы метафизики, аксиологии, открывают незыблемые законы мироздания, а вторые, напр. физика, физиология, психология, только правила, которые могут быть отменяемы. Различение, указываемое мною, отличается от кантианского учения о различии между априорным и опытным знанием: я объясняю различие между двумя видами наук различием в строении самого предмета, их, а кантианцы – свойствами познавательных способностей субъекта, участвующих в разработке знания и даже конструирующих самые познаваемые феномены.

Сторонники индивидуалистического эмпиризма (учения о том, что знание получается из опыта, как совокупности индивидуально-психических переживаний), позитивизма и т. п. гносеологических школ обыкновенно отрицают указанное различие наук. Они полагают, что даже и математические общие основоположения суть индуктивные обобщения. Ошибка этих гносеологов состоит в том, что они не замечают различия между непосредственным обобщением, получаемым умозрительно, и индуктивным обобщением. Непосредственная умозрительная установка таких суждений, как, напр., «3 + 5 равно 8», действительно предполагает в уме ребёнка предварительные упражнения и наблюдения путём сосчитывания палочек, зернышек, орехов и т. п. И эти наблюдения могут быть тоже выражены в виде единичных суждений (три ореха плюс пять орехов – восемь орехов и т. п.) с варьирующими элементами, отброшенными в суждении о сумме «3 + 5». Таким образом, аналогия между обстановкою, в которой возникают непосредственные умозрительные обобщения и индуктивные обобщения, на первый взгляд очень велика. На самом деле однако, сущность того и другого метода коренным образом различна: упражнения ребёнка в счете палочек, орехов и т. п. необходимы лишь для того, чтобы произвести субъективно-психическую перемену в сознании именно чтобы отвлечь внимание от пестрого содержания вещей и сосредоточить его только на идеальной форме множественности, и её необходимой связи. Эта связь усматривается уже в каждом отдельном наблюдении но у ребёнка нет ещё уменья настойчиво фиксировать внимание на ней, не сбиваясь в сторону; как только это уменье выделять идеальную форму приобретено, тотчас все многократные наблюдения могут быть забыты потому что они не служат посылками для обоснования суждения «три плюс пять равно восьми»: логическое оправдание этого суждения содержится в нём самом, в непосредственно усматриваемой связи основания и следствия между «три плюс пять» и «равенство восьми». Поэтому, если бы даже в каких-либо своеобразных условиях три и пять камешков, зерен и т. п. при сближении их стали давать не восемь, а девять камешков, зерен и т. п., это означало бы лишь, что сами эти вещи при манипуляциях с ними раскалываются, размножаются, рождаются, так что закон «три плюс пять равно восьми», обусловливаемый идеальною числовою формою, остаётся незыблемым, и, производя реальную операцию приближения вещей друг к другу, мы имеем дело вначале с 3+5, а в конце с 3+5 + 1. Иное дело индуктивное обобщение, напр. «горох, выросший в темноте, имеет стебель белого цвета»; даже и после обоснования его посылками оно не содержит в себе очевидно непосредственной связи между предметом и предикатом основание для него продолжает оставаться заключенным в суждениях, из которых оно было выведено; следовательно, эти суждения служат посылками для логического доказательства, а не только субъективно-психическим средством для воспитания субъективной способности абстракции [CCLXXVI].

Формы отвлеченного логоса суть бытие, идеально (вневременное) и притом общее. Даже реализация их состоит не в том, что они превращаются в текущие события, а в том, что они используются для действительного оформления содержания. Обращаясь теперь к этим содержаниям, напр. к арии, реально исполняемой певцом, как единичное, единственное в мире событие, рассмотрим, не существует ли наряду с временным содержанием арии также и идея этой единичной арии.

Каждый звук арии, каждая интонация, замедление, ускорение соответствуют друг другу и взаимоопределяют друг друга, хотя и отделены в исполнении расстоянием в несколько секунд или минут. Такая совершенная взаимоприлаженность, безупречная координированность частей целого возможна лишь потому, что исполнение арии во времени основано у артистов на едином целостном видении её, в котором все части обозреваются вместе сразу без разорванности во времени: это и есть ария как идея. Целое сложное художественное произведение, после многих попыток, осуществляемых во времени и часто отделенных друг от друга большими промежутками, окончательно слагается тогда, когда оно предстаёт уму творца как вневременное целое. Моцарт говорит: «Мысли, которые мне нравятся, я удерживаю в голове и напеваю их про себя, по крайней мере, как замечают другие. Если я запоминаю свою мысль, то тотчас же появляются одно за другим соображения, для чего можно было бы употребить такую кроху, чтобы сделать из неё паштет соображения о контрапункте, о звуке различных инструментов. Это разгорячает мою душу, в особенности если мне ничто не мешает; тогда мысль все разрастается и я все расширяю и уясняю её, пьеса оказывается почти готовою в моей голове, хотя бы она и была длинна, так что впоследствии я охватываю её в душе одним взглядом, как прекрасную картину или красивого человека, и слышу её в воображении вовсе не последовательно, как она должна потом выразиться, а как бы сразу в целом. Вот так пирушка! Все изобретение и обработка происходит во мне как в прекрасном сне, но такой обзор всего сразу лучше всего» [CCLXXVII].