Ивв, привязанный к креслу, вовсе не был без сознания. Услышал шаги, шевельнулся, с трудом поднимая лохматую голову. Темные от боли глаза несколько мгновений смотрели мутно, затем прояснились, наполняясь смесью чувств. Упрямая ярость, недоумение, растерянность, узнавание… Ужас. Животный, панический, всесокрушающий ужас.

Вряд ли я выглядел настолько страшным. И вряд ли Ивв знал меня в лицо. Скорее всего, его предупредили, кто придет сокрушать его волю. И без того полные смятения глаза раскрывались все шире, стекленея от разрастающегося безумием.

— Нет!.. нет! Не надо… Не приближайся!..

Наверное, он слишком много слышал сказок об Оборотне. Может, даже таких, что не знал я сам. Или его слишком долго мучили, давя, сминая, и мое появление стало последней каплей. Ивв, в сущности, был еще очень юным. Страшась неведомого, он сломался.

— Не… надо… — выворачиваясь в путах, страшно хрустя суставами, бился Ивв, не отрывая от меня темного, сумасшедшего взгляда. — Не под… ходи! — простонал он надрывно.

Я остался на месте и просто поставил на пол, занесенную было для следующего шага ногу. Этого хватило.

— Согласен!.. — завыл юноша в отчаянии, утратив остатки самообладания. Если там еще было, что утрачивать. — На все согласен! Сделаю, что вы хотите! Только пусть он уйдет!

Упала гладкая панель, покрытая жирными оранжевыми пятнами отразившихся огней.

— Вот видите, — прошелестел удовлетворенно Цапель. Казалось, что даже его знатные брови расслабились, растянулись сытыми гусеницами у переносицы. — А вы сомневались. Прекрасная работа!

Мне нужно было возразить. Сказать, что я тут не причем, что это совпадение, что обратить раздавленного человека способна любая мелочь… Спорить было нужно, потому что получивший желаемое один раз Цапель вернется с новой жертвой.

Но я молчал, глядя на пляску чадящих огней. Безразличие, словно трясина лениво колыхалось в душе, тая жадные топи.

* * *

Мрачно и душно.

И на душе, и в квадратном каменном мешке, который отвели мне под узилище.

Темнота, как черная вата, пропитана слабым, золотистым светом «вечного» фонаря. Его едва хватает, чтобы выкрасить бронзовым оттенком стены из шершавого известняка. Камни источают холод и давят. Даже лежа навзничь чувствуешь себя согбенным. Не помня, как сюда попал, я знал, что нахожусь под землей. Скорее всего там, где даже магия Ковена бессильна. Дом врос корнями в землю так глубоко, что затаившегося в его чреве дракона не почует ни один колдун. В каждый камень здесь вписана руна «тишины».

Здесь мертво молчит «око» — катается на ладони слепым, матовым шаром. Меня обыскивали, часть вещей пропала, а вот «око» осталось. Наверное, не сочли годным.

А вот амулет действует, но иначе чем обычно. Он словно якорь зацепил меня за явь, не позволяя обернуться.

Не знаю, сколько часов или дней минуло.

Мне следовало бы переживать. Хорошо бы раскаяться в совершенных поступках… Сожалеть о погибших людях… Размышлять об упущенных возможностях… Гореть желанием отомстить…

Вместо этого я лежал и смотрел на фонарь, изредка притрагиваясь к нему, чтобы разогреть ладонями и не позволить погаснуть. Однажды я задремал, позабыв про фонарь, и, проснувшись в кромешном мраке, испытал приступ шального ужаса. Показалось, что замурован заживо. Повторять не хотелось.

Лучше вообще ничего не делать. Любое мое действие приводит к беде… Само мое существование — несчастье для всех.

«На вашем месте я бы покончила с собой… — всплыл в памяти едва знакомый голос. — Господин, вы неплохой человек и должны понять все благородство подобного шага».

Наверное, напрасно мне твердили, что самоубийство — это слабость и трусость. Слабость, это когда оказываешься не готов покончить с собой. Во всяком случае, любым способом.

…Некоторое время я мучился от сознания собственного малодушия. Разбить голову о стену или перегрызть себе вены не так-то просто, а иной возможности покончить с собой здесь не придумаешь. Голодать мне, наверняка, не позволят. От боли, причиняемой амулетом, я разве что ненадолго терял сознание. А потом приходил в себя.

Впрочем, даже это переживание оказалось вялым и быстро угасло. Трепыхнулось в последний раз, как снулая рыба и умерло. Остался только фонарь и выпуклый, путаный рисунок камней над головой, выхваченный из мрака жидким светом.

В углу мерно капает вода. Она сочится с потолка, ударяясь о выдолбленное в полу углубление. Чтобы напиться, надо или хлебать из этой лужи или лечь на пол и глотать каплю за каплей. Переполняясь, вода выливается из чаши и по неощутимому наклону беззвучно бежит в угол, к узкой дыре в полу, забранной вросшей в камни решеткой. Еду мне кто-то принес, оставив в углу — чашка отсвечивает серебряным боком.

Я зажмурился. Ничего особенно не изменилось, разве что чашки не стало видно.

* * *

Капает вода, а кажется, что это время сгустилось и мерно падает вниз, утекая в неизвестность. Оживленный ладонями фонарь разгорелся и теперь неровности на потолке напоминают сложный, гористый ландшафт. Вид с высоты драконьего полета…

Воспоминание о драконе царапнуло, поддело нечто еще живое в душе. «Сдаешься?» — безмолвно осведомилась тишина, и даже глухой стук капель отзывается презрением и недоумением.

Да, сдаюсь…

Единственную слабость, которую я все-таки не позволил себе, так это свернуться, подтянув ноги, как делают огорченные дети. Лежал на спине, мучительно распрямив спину и плечи и таращась на потолок.

На камнях лежали отсветы.

Бронзового цвета долины и горы качнулись, будто потревоженные землетрясением. Тени сместились, пробегая в щелях и выемках черными ручьями. А потом часть потолочного ландшафта поднялась еще выше и затонула во мраке. В образовавшейся квадратной дыре появилось бледное лицо, сосредоточенно огляделось и кивнуло.

— Ага… — сказали сверху с удовлетворением.

Я молча смотрел, как неведомый гость возится, закрепляя веревку, затем разворачивается, спускает ноги и соскальзывает вниз, целиком попадая в крошечные владения света фонаря.

Невысокая, хрупкая фигурка. Светлые волосы убраны под капюшон, но выбиваются на лоб слипшимися прядками. Ямочки под скулами, едва намечены, потому что девушка не улыбается, а озабоченно стискивает губы.

Рановато для галлюцинаций… — рассеянно подумал я.

— Ты живой? — вдруг встревожилась Илга, вглядываясь. — Я уж было подумала… Мог бы и удивиться!

Да, согласился я, надо бы удивиться… Вместо этого я отвернулся.

— Понятно. Я тоже не рада тебя видеть.

— Зачем тогда явилась? — я не пытался пересилить безразличие. — Снова попробуешь убить? Или за кружкой-другой крови? Так поторопись, есть еще желающие.

— Я задолжала тебе.

— Ты мне ничего не должна.

— Эллая сказала, что ты спас меня.

— Я спасал не тебя. Просто ошибся. Искал другую, подвернулась ты. Сожалею. Знал бы, не стал возиться.

Воцарилось тяжелое колючее молчание. Даже не оборачиваясь, я чувствовал, как Илга, кипя, переживает новость. Потом произносит неприятным голосом:

— Мне и без того трудно относится к тебе хорошо.

— Да ну?

— Второй раз ты тоже ошибся?

— Не понимаю.

— На Волчьему уделе. Эллая рассказала, что ты согласился стать жертвой вместо нас.

Я невольно засмеялся и уверенно солгал:

— Увы, опять осечка. Я знал, что вызвери не тронут своего хозяина. Несложно совершать благородные поступки, ничем при это не рискуя… Теперь уберешься с миром? Или мне снова кликнуть стражу?

В ее прерывистом дыхании слышалась простуженная хрипотца. Новая пауза была хрупкой, как перекаленное стекло.

— Идем со мной, — угрюмо позвала она, наконец. — Пусть я тоже ошиблась и пришла не за тем, кого искала, но выведу, кого нашла. Волей или неволей, ты спас мне жизнь. Значит, я должна расплатиться. Я не хочу быть ничем обязанной Оборотню.

— Как трогательно. Но плевал я на твои желания. Уходи, Илга.

— А ты никак подыхать собрался, Оборотень? — похоже, Илга сменила и тон, и тактику. Наивная.