На своей шкуре мне не доводилось испытывать таких нагрузок. Однако метров по сто пятьдесят вахта, в которой я работал, проходила. Для меня, впрочем, и этого было вполне достаточно: однажды, после ночной смены, когда уж больно лихо шли наши дела, я только из воспоминаний современников узнал, что между четырьмя и пятью на небе играли сполохи северного сияния, — мне-то казалось, что просто искры из глаз сыплются.

И все же это такая работа, которая и сейчас мне снится, как лучшие мои часы на этой земле...

Показалась буровая: вышка, насосный сарай, котельная, сушилка, балок мастера с антенной рации, балок-столовая — песчаный островок среди ржавых болот. Ворота вышки распахнуты, заметно какое-то мельтешение: наращиваются, что ли?

— Не-ет, — сказал Метрусенко, поглядев на вышку. — Замер они делают — вот что. Азимут ловят. Рыбнадзора на них нет. Вон и Толик идет, тоже великий рыбак. Портфелем ему рыбу ловить. Или чемоданом.

Временами Федор становился сварлив до крайности. Надолго, правда, его не хватало.

— Чао, — вяло сказал Мовтяненко.

— Какао, — хмуро отозвался Федор. — Я думал, уже кондуктор добиваешь, а ты все по азимутам шастаешь... Оно, конечно, напрямую любой Метрусенко забурится, а вот кривизну набрать — так тут особый дар нужен...

— Ну тебя, — отмахнулся Мовтяненко. — Всю ночь не могли каротажники прибор наладить, а тут ты еще...

— И чувства юмора у тебя, Толик, нету, — удовлетворенно заметил Метрусенко. — Нету-у-у!

Мовтяненко улыбнулся.

— Последний замер, Федя. Сейчас начнешь бурить...

Давно это было. Давно. Уже ни левинской, ни китаевской бригады нет на Самотлоре. Но город снова проснулся, собирается на работу, перед автостанцией стоят наготове надменные «Икарусы» и работяги «Уралы» с неуклюжими будками за кабиной, кургузые «пазики» и деловитые ЛиАЗы, толпится народ, и голос из динамика далеко разносится окрест:

— Для бригады Громова... Для бригады Шакшина... Для бригады Петрова... Для бригады Павлыка... Для бригады Недильского... Для бригады Мовтяненко...

Вот так. Толик Мовтяненко и Вася Недильский уже буровые мастера. Хотя почему уже? Пора. Только Федя Метрусенко где же теперь обретается, кого учит ремеслу, или рыбалке, или игре?..

Постоял немного, поозиравшись — не мелькнет ли где черный шлем волос Толика Мовтяненко или хитрая улыбочка Васи Недильского: нет, вроде не видать. Должно быть, торчат на складе, подбирая для буровой какое-нибудь железное барахло. Китаев без таких изыскательских экспедиций утра не мог начать — и эти туда же.

Я отправился в гостиницу и шагов через сто догнал человека, который шагал не спеша, весело помахивая детским портфельчиком. Седая грива явно не сочеталась с этим школьным атрибутом.

Человек оглянулся и сказал сварливо:

— Ну, конечно. Опять ты. Чё мотаешься взад-вперед? Насовсем бы перебирался. И кстати: где Лехмус?

— На БАМе, — ответил я. И сам спросил: — Куда это ты с портфелем собрался?

Метрусенко неожиданно смутился.

— Да так... На консультацию иду. Экзамены скоро. За десятый класс сдаю.

— Ты?!

— Я. А что? Я теперь в команде по тушению выбросов. А там инженерные знания нужны, понял? А как же инженером стать без десятилетки? Не знаешь? И я не знаю. Вот я в школу и пошел. Письмо Онегина к Татьяне.

— Ну, Федя!..

Честное слово, я не мог скрыть удивления. Все, что угодно, вообразить мог, только не Федора Метрусенко за школьной партой. Конечно, письмо Онегина к Татьяне: «Я думал: вольность и покой замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан...»

— Вечером заходи, хорошо?

До вечера был еще целый день; я бродил по городу, ездил на буровые — так просто, поглазеть, чтобы не отвыкнуть, и, конечно, зашел в редакцию городской газеты «Ленинское знамя». Не было еще случая, чтобы, оказавшись в Нижневартовске, я не побывал в редакция.

Особая это газета, и место у нее особенное, свое. Она всегда отличалась верным и бескорыстным служением главной цели — освоению Приобья, не было в ней никогда ни пустого бахвальства, ни легковесной трескотни, ни барабанного боя. Вместе с Самотлором и людьми Самотлора газетчики по праву делили и радость удач, и горечь поражений, о победах говорили со спокойным достоинством, недостатков не скрывали, старались трезво в них разобраться.

Такая позиция не всегда встречала понимание, но частая смена редакторов не мешала ей выдерживать курс... Сейчас, кажется, лишь двое или трое из тех, с кем познакомились мы с Лехмусом зимой 1973 года, остались в газете: Федя Богенчук (ага, говорят мне, опять ускакал куда-то на своих костылях, вот неймется человеку — то ли строителей теребит, то ли к железнодорожникам подался, что-то с разгрузкой у них не ладится), Володя Чижов, бывший Федин практикант, а теперь заместитель редактора (важно раздув щеки, он впился в оттиск первой полосы, даже головы не поднял — шел ответственный материал, не до сантиментов), и Ваня Ясько, облысевший до ноля, вечный «блудный сын», вернувшийся на этот раз из Варь-Егана, только теперь уже в качестве собкора окружной газеты «Ленинская правда» (над репортажем для нее он трудолюбиво корпел, разрываясь между письменным столом, тремя телефонами и буфетом).

— Богенчук будет завтра, — безапелляционно заявил он. — А хочешь, — и он потянулся к одному из телефонов, — я разыщу его через две минуты? И машиной разживусь, вместе поедем. — Чувствовалось, что репортаж для родной газеты смертельно ему надоел.

— He-а. Завтра так завтра. У меня с Метрусом разговор. Ты мне лучше подшивку раздобудь, хорошо?

Чем живет Самотлор? Что радует его, что тревожит?

Отчет о научно-технической конференции объединения «Нижневартовскнефтегаз». Выступает молодой инженер А. Зюнев:

«Практика внедрения газлифта показывает, во что обошлось Самотлору, всему народному хозяйству страны затянувшееся внедрение прогрессивного метода. Будь он внедрен своевременно, тогда и буровики еще лет семь-восемь назад занялись бы анализом своего брака. Газлифт не допустил бы фальши с цементированием скважин, предотвратил бы сдачу некачественных стволов, перекрыл бы пути незавершенного бурового производства...»

Круто берет молодой инженер Зюнев. Круто. Почти так же, как судил некогда молодой инженер Макарцев. Значит, не прерывается нить, не может она прерваться — и потому, что инженер — это не профессия, не должность в штатном расписании, а назначение на несовершенной и единственной нашей земле, и потому, что остались, остаются вопросы нерешенные и нерешаемые. Уже лет пятнадцать, наверное, с неубывающей тревогой пишут про судьбу газового конденсата, но его как теряли тогда безвозвратно, так и сейчас теряют, лишь в больших объемах — на стыке интересов различных ведомств оказалось решение участи этого ценнейшего сырья, а слово «стык», вопреки толковому словарю (шов, смык, общий рубеж, где стыкаются два конца или края), на ведомственном языке означает не соединение, а раздел. И про внедрение газлифта столько написано, что впору многотомник издавать, естественно, по ведомственной подписке.

Еще одна ударная статья: «В ожидании своего часа». Бьет с первой строки:

«Представьте себе, до чего можно довести буровую, если во избежание несчастного случая районная горнотехническая инспекция вынуждена была остановить работу шести станков...»

Ну и ну. Подпись — В. Андреев. Не знаю. Наверное, из новобранцев газеты. Не робкого десятка паренек.

— И долго еще ты намерен, — спросил насмешливый голос, — глотать эту свинцовую пыль?

У письменного стола, опираясь на костылек, согнулся Богенчук, с неизменной своей улыбочкой на изрезанном шрамами добром лице, и улыбка эта всегда означала одно, даже если не успевал он произнести обычную свою фразу: «A-а, брось ты эти бяки. Давай к делу».

— Давай к делу, — сказал Богенчук. — Я слетаю в машбюро, мигом отдиктую — тут у меня на полполоски, не больше. Потом потолкуем. Есть о чем. Ты надолго?