— С этого ты бы и начинал, Васильич, — сказал я.

— Положим, начал ты. С Тобольска.

— Это же страшно интересно! Но ты знаешь, что мне в голову в связи с запиской твоей пришло? Что это всего лишь часть необходимой перестройки. Что вся производственно-организационная структура региона должна стать иной. И что властвовать над регионом должны не главки, которые не столько властвуют, сколько разделяют, а межведомственный комитет. Что обком…

Тут я запнулся.

— Ты уж договаривай до конца, — проворчал Китаев.

— Помнишь, на съезде говорилось, что необходимо перейти к экономическим методам руководства на всех уровнях народного хозяйства. И еще говорилось о том, что партийные комитеты не должны подменять хозяйственные органы...

— Помню, конечно.

— А я помню еще, что, когда ты заведовал отделом нефти и газа, вы с Геной Петелиным до ночи тут были на связи с УБР да НГДУ, какие-то жуткие сводки составляли. Да и сейчас, наверное, когда за эту суточную добычу деретесь, покоя от вас ни одному телефону в области нет.

— К чему ты клонишь?

— Как было на съезде сказано? Партия формулирует главные задачи в социально-экономической и духовной областях жизни. Главные! А повседневной экономической работой должны быть заняты экономические органы управления...

А если еще ввести регион, размечтался я, в рамки эксперимента по самофинансированию? Тридцать процентов прибыли туда, семьдесят — сюда. Может, тогда и начнется комплексное освоение Западной Сибири, на деле начнется, не на словах? Пока даже страшно подумать, сколько добра пропадает в бездонных оврагах межведомственных границ. Быть может, поболее, чем мы получаем. Тогда и Тобольский комбинат довели бы до ума. И дороги прокладывали бы для всего региона, а не для той или иной конторы. И города строили бы для людей, а не времянки для работников. И занялись бы, наконец, созданием оздоровительной зоны для тружеников Сибири в южной тайге области — столько разговоров о ней, но только разговоров. И буровое оборудование, машины, механизмы регион покупал бы такие, какие ему нужны, а не те, что навязывают по принципу «берите, что дают и пока дают». От этого, правда, сильно закручинились бы трубопрокатчики в каком-нибудь Сумгаите, но это уже их печаль — и без того с миллионнотонного брака для северян они поимели свою «северную надбавку»... Закручинились бы, наверное, и в министерствах, но, быть может, тогда бы и поняли, что их дело совершенствовать техническую политику отрасли, а не сочинять инструкции о порядке застегивания пуговиц после отправления малой нужды при морозе ниже... или ветре до... И наука стала бы умным советчиком, а не «прислугой за все». И, быть может, тогда наступила бы пора, когда Север стал бы не только местом работы, но местом полнокровной жизни...

— Ладно, Яклич, — сказал Китаев. — Давай смотреть на вещи реально...

Расставшись с Китаевым, я побрел пешком в сторону гостиницы, был уже вечер, но жара не спала, шел я медленно, потом свернул в боковую улочку, название ее показалось мне знакомым — Карская, ну да, вспомнил я, на этой улице живет Толик Завгородний, мы работали с ним в одной вахте на Харасавэе, как-то я ночевал у него, когда мы вместе выбрались на отгулы, я незамысловато шутил тогда — ну, Толян, мало тебе, что работаешь в Карской экспедиции, — ты еще и живешь на улице Карской... В тюменских домах прибиты к дверям подъездов таблички со списками жильцов, я шел от подъезда к подъезду, читал все списки подряд и в конце концов наткнулся на фамилию Толика. Застать его я не надеялся, но все же поднялся, позвонил...

— Здорово! — рявкнул улыбающийся бородач. — Ты почему нашего министра бичом обозвал?

— Какого министра? Откуда ты это взял, Толик?

— Из твоей книжки.

— Перестань.

— Да погляди сам.

Он протянул мне желтенькую брошюрку, про Вуктыл я ее написал, и ткнул в раскрытую страницу.

«Главный наш бич, министр пишет, что основной показатель в геологии считается метр...» Фраза была разрублена версткой — словом «министр» заканчивалась одна страница, а «пишет» было уже на другой. Ну, а такую малость, как запятая перед «министром». Толик просто в расчет не принял.

— Добро бы просто бич. Но главный! — грозно прорычал Толик. И спросил: — Ты надолго?

— Послезавтра улетаю.

— Значит, завтра на речку махнем. Годжа машину купил — вот и махнем. Я тут отличное место знаю!

Место и в самом деле было красиво, красота его не била в глаза, а медленно входила в душу. Мы неторопливо развели костерок, устроились рядом — Годжа, Толян, я — говорили вполголоса, вспоминали подробности когдатошнего харасавэйского лета — я-то никогда его не забуду, а для них оно — одно из многих, прошедших чередой, однако и в их сердцах то лето как-то отложилось. Мы смотрели в изменчивый огонь, говорили или молчали, я думал о сыне, о том, как трудно сложился для него первый год самостоятельного бытия, и о том, что ведь это же я, своими руками вытолкнул его за порог дома, теперь тревожусь за него, корю себя и снова тревожусь и снова корю и повторяю слова, которыми заканчивается книга «Человеческие качества»: «Главное в каждом из нас и в нашей жизни — это узы любви; ведь только благодаря им наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл как часть вечного». И опять я думал о друзьях, с которыми свел меня Север, о тех, с кем удалось повидаться, и о тех, кого уже не встречал давно, и вот об этих, с кем сижу сейчас рядом у догорающего костерка, — как хорошо, что вы есть, и как знобяще жалко, что я не умею сказать о вас так, как того вы стоите, и единственным утешением служит мне фраза Старого Капитана — еще в начале века он посвятил ее вам, таким, как вы: «Когда разлетится вдребезги последний акведук, когда рухнет на землю последний самолет и последняя былинка исчезнет с умирающей земли, все же и тогда человек, неукротимый благодаря выучке по сопротивлению несчастьям и боли, устремит неукротимый свет своих глаз к зареву меркнущего солнца...» Конечно время, предельно пространство, исчерпаемы земные недра — неисчерпаема лишь сила духа таких, как эти люди, — всегда я любил их и буду любить, пока живу. Костер уже догорел, угли обесцветились, рассыпались в прах, но легкая эта пелена еще сохраняла жар, но то было уходящее тепло воспоминаний. Как далеко они ушли, белые ночи Самотлора и Харасавэя, и мы ушли далеко, и по-прежнему далека дорога, но тем круче она, чем больше мы забываем прошедшие времена... «Вы, наверное, знаете, — сказал мне когда-то, кажется теперь — уже давно, Коля Филимонов, — поселок всегда назывался Нях. Ханты мне говорили: это название речки, она рядом, и имя ее в переводе означает «смех»...» Затаилась речушка, потеряв, позабыв свое имя, умолк, замер, застыл под обманчиво легкой пленкой радужных нефтяных разводьев переливчатый смех, отлетела чья-то душа, растаяла, растворилась в этом ли воздухе? в иных ли пределах? слепой инстинкт самосохранения, трогательно защищающий суетный непокой, не дает задуматься над тем, что атомы времени сгорают с каждым вздохом, и вместе с ними обугливаются прожитые мгновения, превращаясь в летучий прах, добавляя невесомой пыльцы в откочевывающие все дальше и дальше песчаные сыпучие холмы прошлого, но всегда ли нам хватает терпения узнать, что же значила отвергнутая мимоходом крупица познания, для которой не нашлось сиюминутного применения, — мы способны понять, что всегда — это сейчас, но догадываемся ли мы, что сейчас — это и то, что уже прошло и что еще не наступило? что лелеемый непокой согревает самолюбие, но чужие души не греет? и, зачарованные скоростью, часто ли замечаем — мы летим вперед или мимо нас несется рирпроекция остывшего времени?..

— Ну что — пора? — спросил Годжа, поднимаясь с корточек и разминая затекшие ноги. Он подбросил ключи, поймал их, сказал: — Пойду, прогрею мотор.

— Пора, — отозвался Толян.

Пора, мой друг, пора...

Когда вскрывается Обь и вслед за тяжелым ледоходом распластывается на полкрая; когда стремительная и безучастная к окружающей жизни вода несет на себе сорванные с причалов катера и бударки, балки и уборные, строительный брус и горбыль; когда с залитых всклянь пойменных берегов сползают на дно бетонные панели, буровые трубы, мешки с тампонажной глиной и цементом, нерадиво и наспех сваленные минувшей осенью; когда с высоких яров у прижимов рушатся безвозвратно хантыйские капища и почернелые кресты печальных погостов... — с неудержимой мощью плывет полая Обь, вскидываясь яростными волнами под встречными ударами северного ветра.