— Горит впечатляюще, — бормотал Лехмус, ловя в видоискатель миг старта пламенеющего ядра, а у ног его курились дымные струйки грифонов.

Это было все, что осталось от буровой вышки, от бурового поселка и от скважины № 100 — первой эксплуатационной скважины Варьеганского месторождения.

Еще когда мы подлетали, Львов направил вертолет вокруг бушующего кратера, машина наклонилась в вираже, и в блистере открылась устрашающая и в то же время необъяснимо притягательная картина, и я подумал о том, как близки, как неразделимы наши праздники и будни, горести и удачи. Неполные сутки назад мы беспечно радовались вместе с бригадой Китаева, нашей бригадой, словно и нам с Лехмусом перепала малая толика ее успеха, а сейчас клокочущая под нами бездна означает не только неукротимую ярость взбунтовавшихся подземных сил, но и обыденные параграфы справок, экспертиз, приказов, которые определят чью-то судьбу. Внезапно в памяти всплыл, явственно прозвучал тревожный шепот Гечя: «Напоремся мы на газок, Саня. Купол есть купол...» — но нет же, обходилось все до сих пор, однако как знать, что ждет китаевскую бригаду на другой скважине, быть может, на той самой, где вчера вахта Сухорукова закончила пятилетку? Что же дано различать нам за той чертою, которая зовется следующее мгновение, или следующий час, или следующая неделя? И почему столь разителен контраст между почти пасторальным поселком на тихом берегу реки и этой остервенело беснующейся, неуправляемой исполинской силой? Так ли мы всемогущи и всеведущи, как нередко еще стремимся вообразить?.. Еще мне вспомнился тот промельк недоумения, смутная тень тревоги, которая возникла во время будничных полетов с экипажем Львова в низком небе над бивуачным бытом новых месторождений к северу от Самотлора: отчего мы глухи к собственной памяти, легко забываем с таким трудом найденные решения и беспечно стремимся вброд, когда стоило бы затеять надежную переправу?

Грозно рокотал бушующий газ, кипела и вздымалась мутная вода, с грохотом рвался в небо пылающий шар и, замерев, зависнув на миг над косматым провалом, вновь возвращался, обрушивался в пучину. Скрипел на зубах песок, жухлые листья витали в дрожащем воздухе; на Варь-Егане начиналось первое рабочее лето.

Казачкова мы застали случайно.

Сначала битый час не могли выбраться из Радужного, что и само по себе выглядело достаточно неправдоподобно — поселок крохотный, пешком его вдоль и поперек за двадцать минут обойдешь, не запыхаешься, — но нам привалило особое счастье: то бульдозериста, разгребавшего снег на узкой ухабистой улочке, обуяла страсть к неслыханному совершенству в своих трудах, и он, перегородив дорогу грохочущим агрегатом, долго елозил по наледи, сковыривая какой-то невидимый стороннему глазу бугорок; то одуревшие от безделья псы, давно утратившие ездовую квалификацию, затеяли молчаливую драку перед самым капотом, и разнимавший их карапуз, равно пренебрегая опасностью, исходившей и от собачьих клыков, и от автомобильных колес, самозабвенно орал: «Пошла, стелва! А ну, пошла вон!..» — неуклюже притоптывая короткими ножками в щегольских торбасах; то трубовоз, свернув с основной трассы и торопясь успеть в малый промежуток, оставленный встречными грузовиками, слишком резво взял влево, прицеп занесло, и трубы, легко сбивая хлипкое ограждение, с беспечным звоном раскатились по снежному тракту. Абрамович просто-таки колотился от раздражения, но молчал, и только лишь тогда, когда наш «уазик», старательно работая обоими ведущими мостами, пропахал траншею в белесой кромке затаившегося болота и, примерившись, вновь оседлал увертливый горб трассы, невнятно пробормотал:

— Вот так и живем...

О чем это он? .

О тщетной, бестолковой погоне за ускользающим временем? Но ведь это иллюзия, будто наше движение замедляет его бег... Или о факелах, роняющих горячие капли непрогоревшей нефти в ломкую и сухую траву? Но они полыхали и будут пылать, пока не умерит себя незнаемая жизнь земных недр или пока мы не научимся ее понимать... О безотчетном промахе водителя трубовоза, чей груз, конечно же, ждут на какой-то из буровых, нервозно всматриваясь в пустынную даль просеки? Или о безмятежном нетерпении детства, внезапно вторгшегося в несуразный и скудный быт базового поселка, переставшего быть базовым, вахтовым, временным от этого нежданного вторжения, но так и не успевшего обрести повадки и стать постоянного жилья? О невзглядных избенках, торопливо нацепивших таблички «улица Губкина», «проспект Молодежный», «переулок Брусничный» и не сумевших объединиться даже в приличный квартал? О длинном бараке, получившем прозвание «лежачий небоскреб»? Или о капризах погоды? О расстояниях? О предстоящем празднике? Или о нескончаемых буднях, планах, метрах, скважинах, тоннах, выговорах, открытиях? О чем?..

Машина пошла резвее, но этот порыв оказался недолог: у самого свертка в промзону мы догнали рейсовый автобус на Нижневартовск, и широкая надменная спина «Икаруса», закрыв весь обзор, мигом стреножила прыть нашего вездехода. И все же нам повезло: спустя километр-другой автобус, тормозя, стал прижиматься к обочине, заметив впереди новых пассажиров, и тогда открылся узкий просвет — в него-то мы стремглав устремились.

Это, в конце концов, и решило дело.

По сторонам струились слабеющие леса. Вырвавшись на простор, «уазик» набрал ход. Я взглянул на часы — половина одиннадцатого. Митинг назначен на двенадцать. Успеем. Впрочем, раньше двух, понятно, все равно не начнут...

— Сдается мне, — неожиданно закричал Абрамович, — что тот честный малый, которому мы обязаны этой отличной дичью, оставил здесь и бочонок с Канарским вином, чтобы мы могли запить этот чудный пирог! — И, усмехнувшись, спросил: — Не помните?

— Нет.

— Да я просто так вспомнил. Как-то приехал к Казачкову на спуск колонны, двое суток торчал на буровой. Спать вроде неудобно — мало ли что? Но и над душой у ребят стоять ни к чему. Короче, засели мы с Казачковым в командирском балке, гоняем чаи, в окошко поглядываем, а Петр Григорьевич наизусть «Айвенго» шпарит...

— Давно он здесь, однако. И все время грозится: «До пенсии дотяну — и домой».

— Не верю я в это.

— Да я тоже не верю. И все-таки...

— В июне ему пятьдесят пять стукнет. Да-а... Вот так и живем, — повторил Абрамович. — Буровой мастер — центральная фигура в нашем ремесле. Центральная! Стержневая, если хотите. Каков мастер — такова и бригада...

Конечно, подумал я. И Лёвин, и Китаев, и Громов, и Шакшин, и Петров, и Глебов — все мастера, которых я знал и в бригадах которых бывал не раз, не похожи друг на друга, да и команды их тоже отличались меж собою. Не только результатами.

— ...Какова бригада, — продолжал Абрамович, — такова и проходка. А какова проходка — таков и фонд скважин, такова в конечном счете и добыча... Но какая тут главная особенность? — Абрамович резко повернулся ко мне, переднее сиденье жалобно скрипнуло под его крепким телом, да и всю машину, кажется, слегка повело: — Буровой мастер — не должность, не профессия даже, это такой склад души, устройство сердца, в котором дело и человек неразделимы... Вам, должно быть, забавно немного: главный инженер бурового управления, а толкует о какой-то сентиментальной ерунде. Душа... Сердце... Надо бы о способах крепления скважин говорить, о геологических структурах, о методах зашиты от газопроявлений! Да-а... Способы и методы любому мало-мальски грамотному человеку известны, я все ж аварий у нас хватает. И у молодых мастеров, и у опытных. А ведь авария — это не отрицательный результат, который тоже в цене, это отрицание результата. Чтобы понять такое, одного лишь опыта, одних только знаний мало! Это я не ради красного словца говорю — сам бурмастерский хлеб едал, не поперхнулся. Слыл вроде бы приличным мастером. Но я-то всегда знал, зна-а-а-ал — что скрывать — надеялся, что для меня это занятие временное. Место службы, одно из многих. А так, чтобы на всю жизнь — нет, к этому я готов не был... И вот теперь возьмите Казачкова. Мне говорили, что вы знакомы с ним, будто бывали у нас раньше?