— Такой мужик, такой мужик, а как теперь дети?.. — подала голос «мама Шура». Все-то она слышала, в коридорчике затаилась.

— Помогут, — неуверенно сказал Федор. — Везде же люди.

— Лю-ю-юди! Когда стол накрыт — кругом люди. А когда беда...

— Ну, что ты, «мама Шура», «мама Шура», — растерянно говорил Федор. — И вообще, — добавил он сухо. — Дала бы ты нам поговорить, а?

— Поговори-и-ить! — на той же ноте продолжала «мама Шура». — Одни только разговоры! Работа. На работе. На работу. Или: взяли, приняли, освоили, добавили. Счастливые вы, мужики. Беззаботное племя, э-эх!

— Ага, — благодушно отозвался Федор. — Какие у нас могут быть заботы? А, Яклич?

— Я же ничего не вижу-у-у! Сколько с тобой живу — ничего не вижу... Ни разу в балете не была-а-а!

— В балете? — неожиданно разъярился Федор. — В каком балете?! Вон, когда мы в Москве у Яклича останавливались, тебя даже в зоопарк вытащить было невозможно!

— Да потому что ты!.. Да потому что вы!..

Был такой случай, лет уж восемь тому назад. В конце августа позвонил мне Федя и беспечным голосом сообщил, что звонит с вокзала, был в отпуске, надоело ему все, хочется поскорее домой, сейчас самая рыбалка пойдет, а потому было бы очень кстати, если бы ты, Яклич, немедленно достал четыре билета на Нижневартовск, потому как до вылета осталось часа три, но мы такси возьмем, успеем, не беспокойся, Яклич. По-моему, мне не надо вам объяснять, что такое улететь из Москвы в конце августа или начале сентября в северном или восточном направлении. Жили мы тогда в коммуналке, в маленькой комнате на Беговой; мои домашние, даже не дожидаясь конца разговора, стали деловито собираться по-походному, чтобы перебраться на время к знакомым. Охота за билетами (просьбы, мольбы, клятвы, обещания, угрозы, заверения, ругань, опять просьбы) заняла пять дней; все эти дни мы с Федором уходили рано утром, а они оставались — Колька кататься на лифте, а Галка и «мама Шура» устраивались у окна; в такой же позе мы заставали их вечером, хотя из нашего окна был виден только грязный пустырь и бесконечно проходящие поезда. Я пробовал уговорить их сходить на Красную площадь (двадцать минут на троллейбусе), в зоопарк (десять минут на троллейбусе), на ВДНХ (полчаса на троллейбусе и метро), — тут моя небогатая фантазия иссякла, да и реакции на мои предложения не было никакой. Позже с запоздалым раскаянием я подумал, что надо было не предлагать, а взять за руку да повести, но не пришло это тогда в голову, не пришло, да и возможность показать Феде кое-что из нетрадиционных туристских маршрутов столицы все остальные благие порывы подавила в зародыше.

Когда вечером мы появлялись, «мама Шура» и Галка, не поворачивая голов, спрашивали: «Достали?» — и, услыхав отрицательный ответ, выразительно вздыхали; с опозданием на один такт вздыхал Колька.

Мой кот Ластик, краса, гордость и неутолимая любовь семьи, известный своими царственными манерами и неукротимым нравом, привыкший безраздельно властвовать над домашней территорией, на все эти дни в полном недоумении затаился под диваном и только ночью, когда я устраивался на тюфячке под книжной полкой, осторожно приползал ко мне и тихонечко тыкался мокрым носом в ухо. Наверное, он многое мог бы рассказать о добровольном затворничестве моих гостей, но я хорошо знал, что Ластик не любил сплетничать и довольствовался тем, что он, привалившись к моему затылку, пел свою вечернюю песенку, за которую некогда получил одно из своих многочисленных прозвищ: «Заплечных-Мур-Мастер».

Билеты все же удалось достать, и они улетели: «мама Шура» с неразгаданной невозмутимостью сфинкса, Галка с облегчением, Колька с полным безразличием к предстоящему перемещению в пространстве, Федя с явной неохотой, ибо накануне в одном из уютных домов, странным образом причастных к кассовым операциям Аэрофлота, он был обучен игре в домашнюю рулетку, сорвал банк то ли в тридцать семь, то ли в сорок пять копеек и был полон желания продолжить эти сладостные уроки.

А Ластик, едва за гостями хлопнул лифт, выполз из своего убежища и трудолюбиво занялся восстановлением границ прежних владений, прибегнув к обычному в таких случаях кошачьему методу; спать в ту ночь нам пришлось с открытыми окнами и дверьми.

— Что мы?.. — смиренно переспросил Федор. — Мы за билетами носились, как эти... арабские скакуны.

— Скакуны! — взвилась «мама Шура». — А из какой конюшни тебе потом звонили? А? «Федора Степановича, пожаста. Ах, извините-простите, пожаста! Когда его можно застать, пожаста? Ах, извините-простите, пожаста!» Ха-а-арошая, видать, лошадь!

Разговор приобрел совершенно неожиданный поворот. Помнится мне, кроме обучения домашней рулетке, в нашу культурную программу больше ничто не входило. Но, подумал я, Федя — это же Федя. Лучший бурильщик Самотлор а, Метрусенко.

— Ладно тебе, — сильно помешкав, сказал Федя. — Это кассирша, наверное, — неуверенно добавил он. — Ну да, кассирша! Рыбу я ей обещал. Сказал, передам с экипажем. Передал. Да, видно, те сами замотали. Все ж таки — муксун! — И с внезапным раздражением спросил у меня: — А почему Лехмус все на БАМ да на БАМ? Забыл нас, да? Неинтересно ему тут, да? Конечно, балета у нас нету. Нету балета! Вот так, Яклич.

— И ты туда же, — сказал я. — При чем здесь балет?

— A-а, не обращай внимания. Все хорошо. Видишь, сидим, пируем, разговоры приятные разговариваем. Давно не виделись. Ты-то теперь о чем писать собираешься?

— Не знаю еще.

— Про нас, наверное, больше не станешь, — вздохнул Федор. — Конечно, когда мы в героях ходили, про нас все писали, а теперь... Мимо объединения, когда ни проедешь, всегда тьму машин заметишь. То у них совещание, то заседание, то проверка, то проработка: почему план не выполнили, почему то да почему это? Разве так делу поможешь? Эх, спросили бы у меня, я бы сказал...

Метрусенко сказал бы, это уж точно. Я просто припомнить не могу ни одного вопроса, на который не было бы у него ответа. Вот, правда, с «лошадью» он маленько замешкался, но...

— Ладно, — сказал Федор. — Что-то раскисли мы с тобою совсем. Давай-ка за нашу бригаду выпьем, за всех наших ребят. Отличные мужики, теперь таких не делают. Знаешь, что я тебе скажу: если б Васильич снова тут появился и опять бы начал бригаду сколачивать, я б к нему пошел. Ей-ей! Да все бы пошли! И Толик Мовтяненко. И Саня Вавилин. И Сухоруков. И Равиль. И Ромка... Вот только Бурмашева Николая нет больше. Нет Кольки...

Ничего, ну ничегошеньки понять я не могу.

Привык уже за долгие годы, что любой буровой мастер, едва станешь с ним разговаривать, пальцы загибать начинает, повышая голос на каждом втором слове: этого у нас нет... этого не хватает... с этим плохо... Да еще припомнит, сколько простояли из-за тех и сколько из-за других. А Сидорейко сидел, небрежно развалившись на скрипучем стуле, и говорил медленно, спокойно, почти бесцветна

— Со снабжением полный порядок — когда надо что, тогда и привезут...

И еще про геофизиков добавил:

— Сейчас у нас окончательный каротаж идет. Рассчитан на шестнадцать часов. Но, думаю, они часов за восемь управятся.

— Впервые такое слышу, Василий Ларионович.

— А здесь это закон. И знаете почему? На месторождении мы все вместе живем, специальный поселочек есть неподалеку. Там геофизики, тампонажники, вышкари. Ну и наша инженерно-технологическая служба. Практически мы всегда с одними и теми же бригадами смежников работаем, знаем их. И когда нам по итогам соревнования выделяют жилье, машины и все такое прочее, мы стараемся и смежников в списки включать. Потому наши результаты для них как свои. Или еще такая деталь. При передвижке, при переезде с куста на куст мы помогаем вышкарям — слесарями, вахтами. Глядишь, там час выкроили, а здесь уже целые сутки. А за сутки сколько сделать можно!.. Мы скважину обычно дней за пять проходим. Вот и считайте, что такое сутки...

Слушал я его, слушал, а червячок недоверия все еще жил во мне, никак я не мог свыкнуться с мыслью, что можно работать — как это говорится? даже слово позабыл... — нормально. Сколько толковали об атом, сколько спорили, а когда увидели в натуре — не могу поверить. Не могу. Хотя результат убеждает. За 1982 год бригада Василия Сидорейко пробурила сто шестнадцать с половиной тысяч метров. Сто шестнадцать! Даже в этих краях, где скорости бурения всегда были в цене, где одни рекорды проходки немедля сменялись новыми рекордами, такой результат кажется фантастическим.