Понимаю. Это ты к тому, Васильич, что не всякое лыко в строку, иной опыт, рожденный стесненными обстоятельствами, не стоит усваивать, когда изменился уровень — технической мысли, технологического обеспечения.

— Разумеется, не всякие уроки заучивать надо, а то и впрямь во второгодников превратимся. Ну, скажи, хорош бы ты был, если б в десятый класс явился с уроками, выученными за пятый, а?

— Ты глобально мыслишь, Васильич. А меня сейчас интересуют категории конкретные, простые. Скажи прямо: освоение опыта бригад Лёвина или Шакшина помогло бы сократить число работающих в бурении?

— Пожалуй.

— А решительная ликвидация отставания обустройства месторождений разве...

— Ладно, Яклич. Тут нет предмета для спора. Не повторять старых ошибок — тут все ясно. Но пора думать о том, чтоб и новых не допускать! Пора готовить себя к изменяющейся ситуации — вот в чем вижу я смысл уроков, коль мы никак с твоего конька слезть не можем. Но довольно про это. Многое сейчас усложнилось, Яклич. Очень многое. Слышал, наверное, что в Нягани совершенно иная, непривычная геология — прежде мы с такими структурами не встречались... Есть и другие сложности объективного свойства. Есть просто неразбериха, бестолковость, неумение работать, организовать работу. Все есть. Правда, теперь мы за это большую цену платим — и за объективные трудности, и за собственные просчеты. Сейчас каждый метр и каждая тонна подорожали: мы взяли в работу месторождения не столь крупные, какие бывали у нас раньше, да и дебиты иные — с одного пробуренного метра теперь сильно поменьше снимаем навара...

— Одна скважина давала пятьсот тонн — к ней арматура и одна труба. А чтоб пятьсот с нынешних скважин взять — всего по десять надо. И людей, значит, поболее требуется... Так, что ли?

— Если схематично — так. На деле еще сложнее.

— Понятно, что сложнее. Потому-то и кажется мне, что сейчас к выходу на любое месторождение основательнее надо готовиться, чтоб не было работы впустую.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ты сам говорил, что структуры малоизученные, технология вскрытия продуктивных пластов не отработана. Зачем же голый метраж гнать? Обследовать надо все досконально, обустроить месторождение, город поставить, тогда и за эксплуатацию браться.

— Ну, знаешь!.. Как же мы завтра станем нефть добывать, если у нас сегодня фонда скважин не будет? А нефть нужна, сам понимаешь. И план — это план. Закон.

— Это я понимаю. Я другого понять не могу. Куда мы торопимся — взять! взять! взять! Лет двести назад, когда нефть вошла в обиход, что из нее получали? Керосин да еще какие-то сомнительные лекарственные снадобья. А теперь? Да у нас часа не хватит, чтобы перечислить все, что из нее получать можно. И этот перечень постоянно растет. Я где-то читал — за пятнадцать лет номенклатура продуктов, получаемых из нефти, удваивается. Мы даже вообразить себе не можем сейчас, что из этой нефти научатся делать лет через пятьдесят. Если, конечно, она к тому временя еще останется...

— Останется, — сказал Китаев. — Коэффициент отбора нефти из месторождения все ж таки пока еще маленький — больше половины запасов остается в недрах. Помнишь, когда я с Мирового нефтяного конгресса вернулся, из Бухареста, рассказывал тебе, что поиски вторичных методов эксплуатации старых месторождений — это сейчас задача номер один для нефтяной науки. Наверняка будет найден способ, как увеличить коэффициент отбора. Что же это означает? Догадываешься, Яклич? А? Это означает, что города, которые мы здесь построили, строим и будем строить, еще долго людям служить станут. И нефть им послужит, как мы ей сейчас служим...

Когда в половине пятого солнце не дает поднять ресниц, обжигая глаза яростным, непереносимым светом, как-то не поворачивается язык называть это время суток ночью, даже если к ней полагается эпитет «белая». Но то опять была ночь, белая ночь, летняя ночь: лето, припозднившееся в тот год, наконец-то догнало меня в долгой командировке.

Сколько раз, приезжая сюда летом или зимой, осенью или по весне, я начинал свой командировочный маршрут с автостанции: здесь всегда можно было встретить знакомых, друзей, узнать, как и что, наметить план работы.

Зимой в этот час город не виден. Только тускло светятся сугробы по обочинам улиц да размашистый свет фонарей выхватывает из сумрака деревья, похожие на кустарники. Потом зажигаются строчки окон, обозначая самые дальние дома, затем зажигается свет в тех, что поближе. Гаснут окна в том же порядке — сначала дальние, потом ближние. Движутся светлячки сигарет, скрипит снег, и слышен гул не разделенной на слова человеческой речи. Зимой и летом, осенью и весной, в пургу и в ливень, трижды в сутки — к шести утра, двум пополудни и десяти вечера — город отправляется на работу.

Работа называется Самотлор. Город называется Нижневартовск. И начался этот город с трехстрочной информации, напечатанной в областной газете пятнадцать лет назад: «Вчера вечером первая промысловая скважина Самотлорского нефтяного месторождения была подключена к нефтесборной сети». То была скважина № 200, пробуренная бригадой Степана Повха, и было в ней две тысячи метров, но каждый из этих метров до сих пор памятен Виктору Макарцеву... Сейчас счет идет на миллионы, но дорога к миллионам всегда начиналась так, хорошо это помню. Можно даже глаз не закрывать, вот так все было — ив первый, и в двадцать пятый приезд...

Щелкнул динамик автостанции:

— Для бригады бурового мастера Лёвина, куст сто девятнадцать, — автобус четырнадцать — двадцать шесть. Для бригады бурового мастера Китаева, куст девяносто восемь, — автобус пятьдесят шесть — двадцать девять. Для бригады... куст», автобус... Куст... автобус...

Рокотали двигатели, хлопали дверцы, автобусы выворачивали на бетонку. Через час начнется утренняя вахта.

— А ты что, — спросил Метрусенко таким тоном, словно мы обо всем твердо договорились накануне, — раздумал с нами ехать?

Он подхватил мой рюкзак и швырнул в автобус.

— Здравствуй, Федор!

— Поздороваться успеем. На работу пора, — строго сказал Метрусенко и рассмеялся: — Прямо с самолета? А где Лехмус?

— Чью вахту меняешь, Федор?

— Толика Мовтяненко, — ответил он и заулыбался.

— Растет Толик!

— А то, — сказал Метрусенко.

Анатолий Мовтяненко попал в вахту Федора Метрусенко после нефтяного техникума. У каждой вахты свой ритм и характер, но ни в одной из них я не видел такой бесшабашной четкости и счастливой слаженности в работе. Даже у Федора Сухорукова, чья вахта была, бесспорно, лучшей в бригаде Китаева, и этот факт не мог отрицать даже ревниво-самолюбивый Метрусенко. Отличная, надежная вахта. Но этих, метрусенковских, отличал еще неиссякаемый аппетит к работе и безудержное, шалое веселье. Однажды, сменившись с вахты, они примчались в балок мастера и, вырывая друг у друга карандаш, принялись подсчитывать проходку. Наконец Федор торжественно объявил:

— Четыреста девяносто метров!

— И только-то? — разочарованно протянул Мовтяненко. — А я-то думал, ты и впрямь хороший бурильщик, Федор...

Метрусенко опешил.

— Чего ты думал? Ну, чего-о-о?!

— Я думал, мы метров пятьсот взяли... А тут — всего-то четыреста девяносто...

— Всего? — растерянно повторил Федор. — Всего?!

— И чувства юмора у тебя, Федя, нет... Нету-у-у!

Тут они все расхохотались так, что дежурный тракторист, спавший у трубы отопления вторую вахту подряд, проснулся и, судорожно натягивая шапку, спросил;

— Что — газовый выброс?

— Ага! С дебитом сто миллионов кубов!

И, продолжая хохотать, умчались в сушилку переодеваться. Словно и не было позади восьмичасовой вахты и почти пятисот метров проходки.

Это и само по себе действует на воображение: шутка ли, за одну вахту — четверть всей скважины! Но попробуйте представить себе ее, вообразить, ощутить кожей вот что: лезет на козырек, оставляя ржавые следы, очередная труба, верхонки ползут по швам и не по швам, с грохотом проскакивает чрево трубы тяжелый шаблон, муфта уже над ротором, воротца элеватора раскачиваются снизу, — не раздумывая, лечь на спину, не замечая, что на роторе раствор, не замечая, что сверху льет раствор, не замечая, что пальцы скрючивает усталость, не замечая, что меж лопаток струится пот, а может, стекает раствор, — ничего не замечая: все пятеро — это один десятирукий человек, он пляшет, танцует, хрипит, стертые подошвы сапог чувствуют каждую песчинку на залитом раствором полу, а он улыбается, или ему кажется, что он улыбается, — кому придет в голову, что эта мученическая гримаса означает улыбку, во он улыбается и снова танцует, танцует — многорукому бездельнику Шиве делать здесь нечего.