Еще через час мы мчались в чистеньком, нарядном автобусе по нитке бетонной дороги; прекрасные леса уплывали назад, и бетонка была ничего — любовно сработали ее узбекские дорожники. До самого месторождения она пока не доходила, но в город уже вела...

«Здесь города похожи на долги, с которыми вовек не расплатиться... та-та-та-та-та... чистая страница...» Какая еще страница? Плотвица. Слово, как плотвица. Ерунда какая-то... «Здесь города похожи на стихи, записанные ночью на обоях... та-та-та... не справиться с собою... с тобою... С болью?»

— Интересно, зачем это Геля звонила? — озабоченно пробормотал Макарцев. — Случилось что? Да нет, она вообще такая... Представляешь, как-то звонит вечером в диспетчерскую. Ну, ее с буровой соединили Она: немедленно приезжай в Юганск. Я: не могу, у меня спуск колонны. А она трубку швыряет...

Пятнадцать лет это длится, подумал я. Пятнадцать лет... Телефонные недомолвки, размолвки, долгие ожидания, неопределенность встреч. Семейная жизнь, подчиненная профессиональному, служебному распорядку. Возможен ли иной выбор? Нет. Легче ли от этого понимания Геле? Нет. Когда же да? Из последних двадцати пяти лет я провел в командировках не меньше десяти — но это понятно: правила ремесла. Однако я подсчитал как-то, что за то же время просидел из-за непогоды или «в связи с поздним прибытием самолета» в разных аэропортах страны два года — в гостях у матери и отца я бывал куда меньше. Так что же это? Опять проклятие ремесла, в котором вечно надо спешить, толком никуда не поспевая? Есть иной выбор? Нет. «Кто видит сны и помнит имена, — тому в любви не радость встреч дана, а темные восторги расставанья!..» — прекрасные стихи, но разве от них кому полегчало?

И я сказал:

— Ты на воскресный-то вечерок, Сергеич, выбрался случайно, да и то, как я понимаю, транзитом.

— Ну. А она не понимает.

Говорить о том, как не понимают нас жены, можно бесконечно. Только тема эта бесперспективная...

— Вот что тут самое трудное, — сказал Макарцев. — Какая-то летаргия Нягань одолела. В особенности инженерный состав. Бывает, просто поговорить не с кем. Что-нибудь придет в голову — сунешься к одному-другому, а через минуту видишь, что в глазах у того карась, в прошлое воскресенье с крючка сорвавшийся, или шифер, обещанный нужным человеком. Почему я так Сорокина уговаривал? Он же мужик с башкой, на многое еще способен — мне б за ним тянуться пришлось, а ведь это здорово, когда надо тянуться, не на три десятых, а на полную катушку замшелый свой аппаратик подключать... Не согласится Сорокин. Нет, не согласится.

— Разве здесь нет таких мужиков?

— Есть, конечно, только прячутся они, ждут чего-то, что ли... Вот главный инженер наш, Иголкин Николай Николаевич, это другое дело. Открытый мужик, на полных оборотах крутится, никого не щадит — ни себя, ни других. Однако, сам понимаешь, когда мусора в работе много — текучка и все такое, когда один выкладывается, а иной за других норовит схорониться, многого не добьешься... Да и начальник наш, по-моему, к делу уже порядком остыл, Иголкину за него приходится отдуваться... Знаешь, почему я так часто думаю о Вартовске? Всякого там хватало, и дурное было, и гадкое, и такое, что даже вспоминать не хочется, — но в памяти живет дольше всего то, как все мы вместе были, одной целью жили...

«Здесь города похожи на ключи от тех квартир, что позабыты нами. Еще живет мерцающее пламя... та-та-та...»

Дорога убегала вперед, поднималась на взгорки, исчезала за ними, вновь возникала впереди светлой, прямой, сужающейся, бесконечной полосой.

— Когда ж все-таки научимся грамотно работать, нормально... — вздохнул Макарцев. — Ведь ты только подумай, Яклич: теперь везде тут, в Тюмени, на каких угодно месторождениях и на каких угодно должностях, работают те, кто здесь начинал. Сейчас, как правило, на должностях ключевых. Так что же мы, коль ключи у нас в руках, отмычки не устаем подбирать? Не скажу, что всегда. Однако часто еще. Часто... А ведь можем иначе. Умеем.

— Конечно, умеем. Товарищ мне рассказывал недавно — да все тот же Борис Василевский... — вспомнил я.

— Что-нибудь еще об инженерном мышлении чукотских бичей? — улыбнулся Макарцев.

— Да нет, он в Монголии побывал недавно, по журналистским делам. Вот и поведал мне историю, сладостную, как легенда. Дело вот в чем. Наши шахтеры помогают братьям-монголам осваивать недра страны и заодно — новое для монголов дело, учат их ремеслу. Еще там строители наши работают. Так они сначала город Баганур поставили, город со всем, что городу положено: магазины, кинотеатры, библиотеки, детсады, школы, больницы, спортзалы и прочее, — и только потом, когда все расселились нормально, шахтеры начали выдавать уголек. И, между прочим, неплохо дела у них идут, у шахтеров. Совсем неплохо. Им же только про работу думать остается. Про все остальное, про духовные заботы да бытовые дела, за них другие подумали.

— Так то же, поди, международный контракт...

— Да нет. Просто нормальное распределение труда. Когда каждый, как ты сам говорил, делает свое дело: строители строят; врачи лечат, шахтеры добывают уголь, а нефтяники — нефть...

Слева возник аккуратный поселочек узбекских дорожников, за ними управление и гаражи технологического транспорта, вертодром.

И город. Город Нягань.

Здесь города похожа на долги,

с которыми вовек не расплатиться.

Еще кричит испуганная птица

и по воде расходятся круги.

Здесь города похожи на стихи,

записанные ночью на обоях:

так, память, зашифрованная болью,

таит в себе беспамятство стихий.

Здесь города похожи на ключи

от тех квартир, что позабыты нами.

И тлеет огонек, как выцветшее знамя, —

но воротиться нет у нас причин.

На нас похожи эти города,

рожденные надеждой и разлукой…

— Заедем в диспетчерскую, — сказал Макарцев. — Попробую позвонить Геле.

Но сначала позвонил на 101-й куст, долго вынимал душу из Попова, расспрашивая, как и что. Завтра полечу на Ем-Егу! — кричал Макарцев. — Оттуда опять к вам. Опять к вам. Как понял?

На вас похожи эти города,

рожденные надеждой и разлукой.

Им, как друзьям, протягиваем руки.

Врастаем. Остаемся навсегда.

Нефтеюганск долго не давали, на связь вылезали Конда, Урай, Игрим и какие-то Большие Леуши, потом всех перебил высокий властный голос:

— Нягань! Нягань! Где вы пропали, Нягань! Говорите. Говорите!

— Это я, — сказал Макарцев. — Нет, пока приехать не могу. Не могу. А вы когда собираетесь? Не могу. Нет. Да. Нет. Да. Нет. Нет. Да нет! Послушай, тут у меня Яклич трубку вырывает. Ну, пока!

В трубке что-то шуршало, и песня звучала близко, и смех далеко, или это был плач?

Геля спросила:

— Что у него? Тысяча второй спуск колонны?

— Послушай, Геля, а какую он тебе виллу тут отгрохал! Аж в два этажа! Представляешь?

— А что я там делать буду? Макарцева ждать, пока у него все колонны кончатся? Да они не кончатся никогда! Никогда!

— Геля, — сказал я. — Ты бы приезжала скорей, а?

Толкнув калитку с незатейливой щеколдой, я очутился в небольшом огородике. Земля была уже кое-где взрыхлена, разбита на грядки, в углу у забора светлела крохотная тепличка, перед нею сидел на корточках человек в синем спортивном костюме, ладил стружку к стружке, щепку к щепке, дощечку к дощечке, раздувал костер. Рыжий коша к, устроившись на сухом чурбане, с интересом следил за этим занятием, не забывая присматривать за угодливыми маневрами невзрачного пса, крутившегося в отдалении. Заалел огонек, пропал, потянулся голубоватый дымок, снова занялось пламя, послышалось веселое потрескивание — костер принялся за дело. Человек в тренировочном костюме поднял голову, в мы шагнули друг другу навстречу.

— Так что, — спросил он, — сначала чай или сначала поработаем маленько?