Выставил Живой незваного гостя за дверь, а на следующий день на покос к Фомичу приехал сам Гузенков и сразу же во все свое начальственное горло: «Ты кто, колхозник или анархист? Почему на работу не выходишь?» — «А я из колхоза ушел». — «Нет, голубчик. Так просто из колхоза не уходят. Мы тебе твердое задание дадим и со всеми потрохами из села выбросим».

К угрозе Фомич отнесся серьезно — советские и колхозные порядки он на своей шкуре испытал. В 35-м послали его на двухгодичные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как недоучившихся юристов стали посылать председателями в колхозы. К этому времени Живой уже понимал механику колхозного руководства: тот председатель хорош, который и начальство подкрепит сверхплановыми поставками, и своих колхозников накормит. Но при ненасытности начальства или изворотливость нечеловеческую нужно иметь, или без совести жить. Фомич наотрез отказался от председательства, за что и вылетел с курсов как «скрытый элемент и саботажник». А в 37-м другая беда: на митинге по случаю выборов в Верховный Совет неудачно пошутил, да еще местного начальника, который силой пытался свести его «куда надо», кинул так, что у начальника аж калоши с хромовых сапог послетали. Судила Фомича «тройка». Но Живой и в тюрьме не застрял, в 39-м написал заявление о желании пойти добровольцем на финскую войну. Дело его пересмотрели и освободили. А пока комиссии заседали, финская война закончилась. Досыта повоевал Фомич на Отечественной, оставил на ней три пальца с правой руки, но вернулся с орденом Славы и двумя медалями.

…Исключали Фомича из колхоза в районе, куда вызвали повесткой. И председательствовал на заседании сам предисполкома товарищ Мотяков, признававший только один принцип руководства: «Рога ломать будем!» — и как ни старался урезонить Мотякова секретарь райкома партии Демин, — все ж таки осень 53-го, другие нужны методы, — а постановило собрание исключить Кузькина из колхоза и обложить его как единоличника двойным налогом: в месячный срок сдать 1700 рублей, 80 кг мяса, 150 яиц и две шкуры. Все, все до копеечки отдам, клятвенно пообещал Фомич, но вот шкуру сдам только одну — жена может воспротивиться, чтобы я с нее для вас, дармоедов, шкуру сдирал.

Вернувшись домой, Фомич продал козу, спрятал ружье и стал ждать конфискационную комиссию. Те не замешкались. Под водительством Пашки Воронина обшарили дом и, не найдя ничего материально ценного, свели со двора старый велосипед. Фомич же сел писать заявление в обком партии: «Я исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 кг гречихи. Спрашивается, как жить?» — а в конце добавил: «Подходят выборы. Советский народ радуется… А моя семья и голосовать не пойдет».

Жалоба сработала. Пожаловали важные гости из области. Нищета Кузькиных произвела впечатление, и снова было заседание в районе, только разбиралось уже самоуправство Гузенкова и Мотякова. Им — по выговору, а Живому — паспорт вольного человека, материальную помощь, да еще и трудоустроили — сторожем при лесе. Весной же, когда кончилось сторожевание, удалось Фомичу устроиться охранником и кладовщиком при плотах с лесом. Так что и при доме, и при работе оказался Фомич. Бывшее колхозное начальство зубами скрипело, случая поджидало. И дождалось. Однажды поднялся сильный ветер, волной стало раскачивать и трепать плоты. Еще немного, и оторвет их от берега, разметает по всей реке. Нужен трактор, всего на час. И Фомич кинулся в правление за помощью. Не дали трактора. Пришлось Фомичу за деньги да за бутылку искать помощника и тракториста — спасли они лес. Когда же Гузенков запретил колхозному магазину продавать Кузькиным хлеб, Фомич отбился с помощью корреспондента. И наконец, третий удар последовал: правление решило отнять у Кузькиных огород. Фомич уперся, и тогда объявили Живого тунеядцем, захватившим колхозную землю. Устроили в селе суд. Грозило ему заключение. Трудно было, но и на суде вывернулся Живой, сообразительность и острый язык помогли. А тут и судьба расщедрилась — получил Фомич место шкипера на пристани возле своей деревни. Потекла спокойная и неторопливая летняя жизнь. Зимой хуже, навигация заканчивается, приходилось плести корзины на продажу. Но снова пришла весна, а с ней и навигация, приступил Фомич к своим шкиперским обязанностям и вот тут узнал, что пристань его упраздняют — так новое речное начальство решило. Фомич кинулся к этому новому начальству и в качестве оного обнаружил своего заклятого друга Мотякова, вновь воскресшего для руководящей работы.

И снова перед Федором Фомичом Кузькиным встал все тот же вечный вопрос: как жить? Он еще не знает, куда пойдет, чем займется, но чувствует, что не пропадет. Не те времена, думает он. Не такой человек Кузькин, чтобы пропасть, думает читатель, дочитывая финальные строки повести.

С. П. Костырко

Повесть (1959)

Последнее лето второй мировой. Уже предрешен ее исход. Отчаянное сопротивление оказывают фашисты советским войскам на стратегически важном направлении — правом берегу Днестра. Плацдарм в полтора квадратных километра над рекой, удерживаемый окопавшейся пехотой, денно и нощно обстреливается немецкой минометной батареей с закрытых позиций на господствующей высоте.

Задача номер один для нашей артиллерийской разведки, укрепившейся буквально в щели откоса на открытом пространстве, — установить местоположение этой самой батареи.

С помощью стереотрубы лейтенант Мотовилов с двумя рядовыми ведут неусыпный контроль над местностью и докладывают обстановку на тот берег командиру дивизиона Яценко для корректировки действий тяжелой артиллерии. Неизвестно, будет ли наступление с этого плацдарма. Оно начинается там, где легче прорвать оборону и где для танков есть оперативный простор. Но бесспорно, что от их разведданных зависит многое. Недаром немцы за лето дважды пытались форсировать плацдарм.

Ночью Мотовилова неожиданно сменяют. Переправившись в расположение Яценко, он узнает о повышении — был взводным, стал командиром батареи. В послужном списке лейтенанта это третий военный год. Сразу со школьной скамьи — на фронт, потом — Ленинградское артиллерийское училище, по окончании — фронт, ранение под Запорожьем, госпиталь и снова фронт.

Короткий отпуск полон сюрпризов. Приказано построение для вручения наград нескольким подчиненным. Знакомство с санинструктором Ритой Тимашовой вселяет в неискушенного командира уверенность в дальнейшее развитие неуставных отношений с ней.

С плацдарма доносится слитный грохот. Впечатление такое, будто немцы пошли в наступление. Связь с другим берегом прервана, артиллерия бьет «в белый свет». Мотовилов, предчувствуя беду, сам вызывается наладить связь, хотя Яценко предлагает послать другого. Связистом он берет рядового Мезенцева. Лейтенант отдает себе отчет в том, что питает к подчиненному непреодолимую ненависть и хочет заставить его пройти весь «курс наук» на передовой. Дело в том, что Мезенцев, несмотря на призывной возраст и возможность эвакуироваться, остался при немцах в Днепропетровске, играл в оркестре на валторне. Оккупация не помешала ему жениться и завести двоих детей. А освободили его уже в Одессе. Он из той породы людей, считает Мотовилов, за которых все трудное и опасное в жизни делают другие. И воевали за него до сих пор другие, и умирали за него другие, и он даже уверен в этом своем праве.

На плацдарме все признаки отступления. Несколько спасшихся раненых пехотинцев рассказывают о мощном вражеском напоре. У Мезенцева возникает трусливое желание вернуться, пока цела переправа… Военный опыт подсказывает Мотовилову, что это всего лишь паника после взаимных перестрелок.

НП тоже брошен. Сменщик Мотовилова убит, а двое солдат убежали. Мотовилов восстанавливает связь. У него начинается приступ малярии, которой здесь страдает большинство из-за сырости и комаров. Неожиданно появившаяся Рита лечит его в окопе.