Он высказал это свое опасение Храповицкому. Тот был настроен победительно.

— Этого никак не может быть. Не может — и все тут!

— Дай-то Бог, Александр Васильич, дай-то Бог.

Безмятежное небо глядело на них с высоты. Оно казалось близким, а затерявшиеся в нем облачка — клочками пуха. Люди текли из-за монастырской ограды с просветленными лицами, и этот поток казался неиссякаемым.

Екатерина шла в окружении духовных: невысокая женщина в светлом платье в кольце черноризцев. Иные несли хоругви, в руках других были иконы. Хор неутомимо распевал стихиры, и кто мог, тот подпевал.

Впереди была дорога. И Потемкин, возвышавшийся над всеми, еще не ведавший, что он Таврический, отдавал распоряжения военным чинам, одновременно сверля своим зрячим глазом окружение императрицы. Похоже, он был недоволен тем, что все перемешалось в этом потоке, и те, кто должен был оберегать государыню, оказались оттеснены толпой. Толпа меж тем сжималась все тесней, норовя не только приблизиться к ее величеству, но и коснуться ее платья, заглянуть в ее лицо. Это были все простодушные поселяне, не ведавшие, что такое этикет, да и не менее простодушные духовные.

Екатерина медленно продвигалась в этой толпе. На ее лице застыла принужденная улыбка. Она привыкла к определенному порядку, к тому, что между толпой и ею всегда было значительное расстояние. Но тут все было нарушено, и она чувствовала нечто вроде умаления. И все ждала, что порядок будет восстановлен.

Потемкину удалось пробиться к ней, раздвинуть поток, и, вняв его призыву, государыню тотчас окружили гвардейцы, статс-дамы и фрейлины.

Умиленный Амвросий, бормоча «светлый праздник, великий праздник», осенил государыню крестом.

— В добрый путь! — возгласил он.

Ветвь двадцать первая: май 1453 года

И повелел богоподобный султан Мехмед своим приближенным явиться на совет. И ждал их разумных речей, зажав свое терпение в кулак, ибо оно уже подходило к концу.

И поднялся старый везир Халил, долго и верно служивший и отцу султана и теперь продолжавший служить его сыну. Он почитался воплощением мудрости и благоразумия.

Халил сказал;

— Не следовало правоверным начинать эту войну, ибо с самого начала было ясно, что она обречена на неудачу. Когда орел бросается из поднебесья на свою добычу и она минует его когти, он больше не преследует ее. Мы ничего не добились. Больше того, неудачи преследовали нас. Со дня на день под стенами города появится флот неверных, и что тогда? Я предлагаю снять осаду. Мы убедились: Аллах не покровительствует нам.

Старый Халил бросил взгляд на своего повелителя: султан гневно сдвинул брови. Нет, не такой речи ждал он от своего везира.

Нашелся, однако, человек, который произнес то, что хотел услышать повелитель правоверных. Это был Заганос-паша, военачальник и правая рука султана.

— Мы начали осаду, и мы должны взять этот проклятый город во что бы то ни стало. Кораблей христиан не видно, слава Аллаху, и они не приплывут, я уверен. Среди неверных нет единства, они трусливы и не хотят рисковать. Я выходил к воинам и спросил их, как поступить. Они в один голос воскликнули: идти на штурм и взять богатую добычу.

Халил остался в одиночестве: все военачальники поддержали Заганос-пашу, и особенно рьяно глава башибузуков Махмуд. Оба они были ренегатами, то есть изменили своей христианской вере, как, впрочем, и многие другие перевертыши из числа христиан, искавшие себе выгоды.

Султан остался доволен, старого Халила ожидала опала. Но в турецком лагере не было полного единства. Были и такие, кто сочувствовал грекам. Они известили их о решении султана идти на штурм простым способом: ночью, когда лагерь спал, они пустили за стены несколько стрел с письменными сообщениями.

Город готовился. Были заделаны бреши в стенах, расчищен ров. Но и турки не бездействовали. Они усилили бомбардировку. И по ночам, при свете костров, солдаты старались как можно основательней завалить ров землей и обломками.

Решение совета воодушевило султана. 27 мая он стал объезжать войска. При звуках труб и барабанной дроби глашатаи вопили: «Повелитель правоверных решил штурмовать стены города! Было знамение свыше: Константинополь будет отдан сынам Аллаха! И тогда его воины получат богатую добычу. Три дня он будет в их власти!»

Султан произнес великую клятву именем Аллаха и пророка Мухаммеда, а также именами четырех тысяч пророков, памятью его отца и жизнью детей, что богатейшая добыла будет распределена по справедливости между всеми воинами ислама. Восторженные клики были ответом на эти слова. «Аллах акбар!» — «Аллах велик!» — гремело со всех сторон. И, слыша это ликование, защитники города содрогались.

Турки с удвоенным рвением принялись готовиться к штурму. Теперь по ночам они разводили костры и при их свете заваливали рвы. Их воодушевляли звуки дудок и флейт, барабанный бой. И возгласы мулл.

За неделю перед тем в городе (Харькове) уже не было угла свободного: жили в палатках, шалашах, сараях, где кто мог и успел приютиться; весь народ губернии, казалось, стекся в одно место… Показался на Холодной горе царский поезд — настал праздник праздников; тысячи голосов громогласно воскликнули: «Шествует!» — и все смолкло. Неподвижно, как вкопанные, в тишине благоговейной все смотрели и ожидали: божество явилось. У городских ворот встретил государыню наместник Чертков и правитель губернии Норов, оба военные, генерал-поручики, но оба в губернаторском мундире. От ворот до дворца императрица… ехала шагом и из кареты по обе стороны кланялась, слышен был только звон с колоколен… От дворца по площади к собору постлано было алое сукно, по которому Ее Величество изволила пешком идти в собор, где слушала молебен…

Сенатор Федор Лубяновский — из записок

Таково двойное волшебство самодержавной власти и пассивного послушания в России: здесь никто не ропщет, хотя и нуждается во всем, и все вдет своим чередом, несмотря на то, что никто ничего не предвидит и не заготовляет вовремя…

Сегюр — Монморену

Надо быть веселой. Только это помогает нам все превозмочь и перенести. Говорю вам по опыту, потому что я многое превозмогла и перенесла в жизни. Но я все-таки смеялась, когда могла, и клянусь вам, что и в настоящее время, когда я несу на себе всю тяжесть своего положения, я от души играю, когда представится случай, в жмурки с внуками… Мы придумываем для этого предлог, говорим: «Это полезно для здоровья», но, между нами будь сказано, делаем это — просто чтобы подурачиться.

Екатерина — г-же Бьельке, подруге своей матери

Прежде всего я была страшно поражена, увидев, что она очень маленького роста: я представляла ее необыкновенно высокой, столь же великой, как ее слава. Она была очень полна, но ее лицо было еще красиво: белые взбитые волосы служили ему чудесным обрамлением. На ее широком и очень высоком лбу лежала печать гениальности; глаза у нее добрые и умные, нос совершенно греческий, цвет ее оживленного лица свеж, и все оно необычайно подвижно… Я сказала, что она маленького роста, но во время парадных выходов, с высоко поднятой головой, орлиным взором и с осанкой владычицы, она была исполнена такого величия, что казалась мне царицей мира. На одном из празднеств она была в трех орденских лентах, но костюм ее был прост и благороден…