Элизабет Виже-Лебрен, французская художница, о Екатерине
Ах, что было, что было!
Столпотворение вавилонское!
Весь Харьков поднялся и высыпал на улицы. Да что Харьков — вся губерния притекла!
Всюду бывали триумфы, всюду навстречу шествию шли все — и стар и млад. Но чтоб столь великая плотность… Улицы — живой коридор — стеснили проезжую часть. Конные гвардейцы еле сдерживали толпу, напиравшую со всех сторон. Иной раз кортеж останавливался — неможно было продолжать движение.
Государыня улыбалась и сквозь опущенные стекла помавала руками то направо, то налево. Хоть она и говорила, что и на медведя народ толпами сбирается, да все-таки ей льстило это проявление народной любви, граничившей с обожанием.
Любили, да. А за что? Порой она задумывалась над этим без обольщений. И выходило: только за то, что она вознесена в поднебесную высоту и оттуда не видна народу. А раз столь высока, значит, подобна божеству. Божество же всегда любимо.
Да, она хотела добра и старалась творить добро. Кое-что ей удалось, кое в чем облегчила народную долю. Но это была такая малость, такая малость. Ну упразднила слово «раб» в обращении к ней, заменив его «верноподданным». Ну пресекала жестокосердие помещиков, запарывавших своих крепостных… Ежели начать перечислять, наберется вовсе не так много. В основном же — послабления дворянству. Вот оно-то и должно быть ею довольно.
Все сходились на том, что правление ее — мягкое. Не было ни казней, ни жестоких преследований. Однако Шешковский по-прежнему возглавлял Тайную канцелярию, и оттуда не доносилось ни звука: никому не ведомо было, что там творилось.
Зато ближние, фавориты, чиновники одарялись щедрою рукой. Они-то восславляли государыню. Пели ей дифирамбы в стихах и прозе, восхваляли ее в речах и в церковных проповедях. Редкие критические голоса тонули в хвалебном хоре.
Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь.
Лишь зла не терпишь одного…
Ты здраво о заслугах мыслишь.
Достойным воздаешь ты честь,
Пророком ты того не числишь.
Кто только может рифмы плестъ…—
слагал Гавриил Державин оду «Фелице» — Екатерине.
Хвалы его были истинны и искренны:
Мурзам твоим не подражая.
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая,
Бывает за твоим столом…
Державин создал монолог и для главного из мурз — Потемкина:
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом.
Скачу к портному по кафтан.
Или в пиру я пребогатом.
Где праздник для меня дают.
Где блещет стол сребром и златом.
Где тысячи различных блюд…
Где все мне роскошь представляет,
К утехам мысли уловляет,
Томит и оживляет кровь;
На бархатном диване лежа.
Младой девицы чувства нежа.
Вливаю в сердце ей любовь.
Простота и неприхотливость государыни противопоставлялась непомерным изыскам мурзы, а лучше сказать мурз, потому что поэтические стрелы летели и в графа Алексея Орлова, и в другого графа — Петра Панина, и в князя Андрея Вяземского, и в других вельмож.
Многие из стариков, встречавших восторженными кликами императрицу, помнили еще царствование Анны Иоанновны и злобного ее любовника Бирона, кровавое злодейское царствование — контраст был резок. И даже правление дочери Петра Елисавет Петровны, бывшее довольно кротким, казалось им грубым в сравнении с нынешним.
В памяти обывателей прошлое всегда окрашено в розовый цвет. Все-де в старину было куда исправней и благостней. Но нынешнее царствование чувствовалось очень многими мягким и доброжелательным.
— Благодарствую, благодарствую, — раскланивалась Екатерина во все стороны, — я очень тронута. Очень!
Кортеж с трудом пробился сквозь восторженную толпу к губернаторскому дворцу. Государыня выглядела довольной, но усталой. Ей, говоря откровенно, хотелось бы преклонить голову. Но это было никак не возможно. Предстояли церемонии, долгие и утомительные: поднесение адреса и представление дворянства, благодарственный молебен.
И напоследок прощание с князем Григорием Александровичем Потемкиным, главным мурзою Новороссии и Тавриды. Он отбывал к войскам. И не только: всюду требовался его глаз, единственный зрячий, но проницающий, его распорядительность и понукание, равно и здравый смысл, которого так не хватало на просторах отечества. То должно быть не простое прощание, а напутное — с обеих сторон.
Князь глядел озабоченно и был рассеян: собирался мыслию. Предстоял разговор о деньгах, коих вечно недоставало. Ограничивать себя он не думал: нужды его были законом, хотя и далеко не законным. Государыня, впрочем, смотрела на них сквозь пальцы: князь на многом выгадывал для казны, и она знала, что лишнего он не потребует. Устроение же края, как ей казалось, велось разумно, с должным размахом. Она своими глазами убедилась в этом.
Новороссия и Таврида поедали непомерно много казенных денег. Но она видела: они стоили того.
После недолгого отдыха и короткой трапезы Екатерина вышла в залу. Боже, какая пестрота дамских платьев, мундиров в звездах и лентах предстала ей. Гул голосов при ее появлении мгновенно стих.
Капельмейстер на хорах взмахнул рукой, и полилась нежная музыка. Это было некстати: предводитель дворянства готовился произнести речь. Наместник Чертков послал на хоры своего правителя канцелярии, дабы он отменил музыку.
— Великая государыня, матерь Отечества, — начал он, как только оркестр смолк, — сколь много мы осчастливлены благополучным прибытием вашим в пределы нашей губернии. Сколь это великий праздник и торжество наше.
И пошло, и поехало. Екатерина слушала с благосклонной улыбкой, но пропускала содержание мимо ушей. Все это было так знакомо! Казалось, все сговорились и выражали свои восторги одними и теми же словами, стершимися, как медная полушка.
— Господа, я не намерена быть помехою вашему веселью. Позвольте мне немного побыть среди вас, а затем удалиться.
На возвышении меж колонн, где обычно восседал распорядитель, было поставлено кресло. Государыня воссела. Улыбка не сходила с ее уст. Возле нее расположились придворные дамы. Храповицкий, Безбородко и Мамонов.
Оркестр заиграл снова. Вначале робко, а затем все смелей и смелей пары заскользили по навощенному полу в полонезе. Неожиданно в строй танцующих ворвался Потемкин. Он увлек хорошенькую девицу из числа местных завидных невест, совершенно потерявшуюся от такой чести. Князь возвышался над нею словно гора.
Все взоры устремились на эту пару. Ах, как она была колоритна! Казалось, кукольных дел мастер вывел напоказ одну из своих кукол: тоненькую, изящную, с пылающими щеками и губами, наведенными кармином.
— Браво, браво! — раздались возгласы.
Князь был величествен в своем фельдмаршальском мундире с орденскими лентами и звездами. Он держал голову прямо, не обращая внимания на свою даму, и почти не умерял шага, словно бы был на смотру.
Сделав два крута, Потемкин с тем же невозмутимым видом отвел девицу к ее обомлевшей маменьке и с поклоном усадил на стул.
— Менуэт, менуэт! — потребовал кто-то, как видно, надеясь, что Потемкин снова вступит в круг танцующих. Но князь подошел к государыне и, наклонясь к ней, сказал что-то вполголоса.
