Он чувствовал в себе силы свершить этот подвиг. И мысль о нем становилась все более навязчивой. Порой видения Константинополя возникали во снах, хоть ему никогда не приходилось бывать в тех краях. То были смутные видения, навеянные прочитанным, а также рассказами Булгакова, его однокоштника по университету: Святая София, Семибашенный замок, ипподром…

Великий государь требовал отмщения за жестокую конфузию на Пруте. Князю казалось, что он вопиял из гроба — Потемкин был увлекаем своим воображением до такой степени, что ему иной раз чаялось, что он слышит загробные голоса. Он следовал за своим воображением, уходя от действительности. И когда оно властно захватывало его, когда он оказывался всецело в его плену, то на несколько дней как бы выпадал из жизни.

И вот тогда он приказывал ни о ком не докладывать, никого не принимал, немытый и нечесаный валялся в постели — его забирала хандра, о которой столь много трубила молва. Тогда и богомольность его достигала апогея.

Святитель Николай Мирликийский был им особо почитаем. И дабы утвердить ему земной памятник, он основал град Николаев. И завещал быть похороненным там: его небесный покровитель упокоит» Де его прах и оправдает его земное существование.

Литургическое молебствие утвердило его в стремлении исполнить то, о чем не переставал думать, что выстроилось в мыслях и не давало покоя с давних пор. То был святой долг перед Россией, перед предками, перед памятью Петра Великого. Наконец, перед обожаемой им государыней императрицей. Она целиком и полностью разделяла его идеи и благословила его на подвиг во имя их претворения.

Здесь возглашена вечная память Великому Петру и его победоносному воинству, здесь же провозглашена слава генерал-фельдмаршалу и кавалеру, светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину.

По окончании молебствия Екатерина, возбужденная всем увиденным, особенно же воссозданною сценой Полтавской битвы, призвала Храповицкого.

— Пиши, Александр Васильич, предписание Сенату, — воодушевленно произнесла она. — Пусть заготовят похвальную грамоту с означением подвигов генерал-фельдмаршала светлейшего князя Потемкина в успешном заведении хозяйственной части и населении губернии Екатеринославской, в строении городов и умножении морских сил на Черном море с прибавлением ему именования Таврического. Отныне он Потемкин-Таврический и таковым пребудет в памяти потомства, — закончила она.

Покосилась на своего секретаря — каково выражение, с коим исполняет ее волю. Лицо его оставалось невозмутимым. И тогда она на всякий случай спросила:

— Не находишь ли ты, что сие чрезмерно?

— Ни в коей мере, — откликнулся Храповицкий, не помедлив. — Заслуги князя велики, и мы имели счастие их лицезреть.

— Однако ты покамест никому ни слова о сем. И князю тож. Вот когда сенатская грамота будет заготовлена, тогда всему обществу от Сената станет известно.

— А кого князь благодарить-то будет? — не удержался Храповицкий. — Сенат или ваше величество?

Екатерина усмехнулась:

— Что в том? Все едино он к моей руке приложится. Ибо ведает, откуда ветер дует. Без моей воли и Сенат ничего не предпримет — это ему и так хорошо известно.

«Сама проговорится», — подумал секретарь, заготовляя повеление и скрепляя его печаткой для вручения курьеру — одному из многих.

Курьеры были в его распоряжении. Они находились всегда под рукой: шла оживленная переписка с Петербургом, с Москвою, с другими городами, и всякий день их отправлялось несколько, равно и прибывало до десятка.

«Таврический, — повторял он про себя, перекатывая звучное словцо, — не ровен час, станет повелителем всея Руси, он от этого недалече, и так власть его беспредельна».

Ни зависти, ни злобы — ничего такого в нем не завелось. Он, Александр Васильевич Храповицкий, был просто нужный человек, лицо, приближенное к ее величеству и услужающее ей по мере сил. На большее не рассчитывал и не претендовал — не в его натуре. Он старался держаться в тени, не высказывал своего мнения, ежели его не спрашивали, но при том все в себя впитывал, примечал и, не полагаясь на память, записывал. Он вообще был человек письменный, и это сближало его с государыней, которая тож была письменная и изводила ежедневно стопу бумаги и десяток гусиных перьев.

Потемкин стремительно восходил на его глазах. Ныне он всесилен и всемогущ. Выше только в цари, в потентаты. Теперь он Таврический, не станет ли называться царем и великим князем Таврическим и всея Екатеринославской губернии? «Нет, — поправился он, — всея Новороссии. Государыня души в нем не чает. Но так далеко в своей привязанности она не зайдет и короновать его не станет. Да и он достаточно умен, чтобы ни на что такое не посягать. Он бескорыстен в своей любви к государыне и России. А что до того, что чрезмерен, что много себе позволяет, то с него много и спрашивается. Повыдавал всех своих племянниц замуж, а держит их при себе без мужей своими полюбовницами. И все это открыто, ничуть не опасаясь молвы, даже пренебрегая ею. Он вообще всем и вся пренебрегает — бесстрашный человек и единственный в империи вельможа, который ничего и никого не боится.

Верно, так надо. Для успеха дела. Без оглядки на кого бы то ни было, без опасения, что осудят. Такой восхищения достоин — несмотря ни на что. Грехи же отмолит либо отпустят, сколько бы их не висло гроздьями».

Велик был соблазн поделиться с Александром Андреичем Безбородко примечательною новостью, посудачить, да удержался: кабы не впасть в опалу за длинный язык. Тем паче был предупрежден.

Долго крепился — целых два дня. Но можно ли выдержать?! Тем более что их связывали дружеские отношения. Выждал момент, когда они остались одни, приложил палец к губам, предварительно повертев головою во все стороны, и открылся.

Александр Андреич пожевал губами, что было у него признаком неудовольствия, и затем ворчливо заметил:

— Государыня наша чрезмерно добра, а потому не чает последствий. А они могут быть…

Тут он замолк, как видно обдумывая, что за последствия. Храповицкий терпеливо ждал продолжения. Наконец Безбородко разомкнул уста:

— Посягнет на власть ее величества, вот что. Станет диктовать свое. Князь безмерно самовит и пределов не ведает. Сия приставка может подвигнуть его на многое.

— Позволю себе не согласиться. Во власти он меру знает и будет ее соблюдать. Он пред государыней преклоняется — это мне доподлинно известно.

— Э, голубчик, не то, не то. Князь давненько закусил удила и несется, не разбирая дороги. Не могу отрицать: он — муж истинно государственный, размах у него широк. Однако меры не знает и пределов тож. Я с ним в приязни, однако, как говаривали древние, истина дороже.

— Так-то оно так, однако князь из берегов не выйдет, — убежденно проговорил Храповицкий. — Умен ведь, незаурядно умен.

— Умен, а уж сейчас занесся. Что далее будет — предсказать не берусь, я не сивилла, не пророк.

— А далее, бессомненно, война.

— Это и я отчетливо понимаю. Чему быть, того не избыть. Турок первый полезет: шествие государыни в новоприобретенные земли его раздражило сверх всякой меры. И снести сего он не может. Да и князь рвется в бой. Боюсь только, что он захочет возглавить армию. А какой он главнокомандующий? В лучшем случае генерал-поручик для дивизии. Вот мое главное опасение.

— Тут я, пожалуй) соглашусь. Храбрости одной маловато, надобен опыт, а у него он мал, — наклонил голову Храповицкий.

— Опасаюсь и другого, — продолжал Безбородко, — он вперед себя никого не пропустит, все на себя возьмет. Ревнив больно. А у нас есть полководцы испытанные. Взять того же Румянцева. Турок пред одним его именем трепещет.

— Устарел он, друг мой, как сказывают, отсиживается в своем имении — немощи-де одолели.

Безбородко вздохнул. Отчего-то стало тревожно. Не то чтобы турок был страшен: исход войны казался ему заранее предрешенным — Россия возьмет верх. Но у Порты под ружьем многие сотни тысяч, она и придавит своею тяжестью. И потери будут чрезмерны.