Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Я скажу, что ты его снял, чтобы изнасиловать.

— Твой брат? — повторил я недоверчиво.

— Несовершеннолетний, если хочешь знать. Когда встаешь на сторону легавых, нужно знать, как самому не вляпаться.

— Сволочь! — закричал я. — Ты лжешь!

— Ну это ты в участке будешь доказывать.

Он подмигнул, на этот раз своему «брату», который, проснувшись, потягивался как кошка. Затем я услышал (впервые за все это время) его голос:

— Не волнуйся, Пеппино! Мы выйдем вот тут, — он показал на деревья на пьяцца деи Чинквеченто перед вокзалом, — и быстренько смоемся. — Вид у него был злой, но голос — нежный, нежный! Я заслушался, словно этот голос спускался с небес.

В ответ на такое неожиданное замечание мы с Пеппино рухнули со смеху. Я объехал площадь и остановился у стены Диоклетиана, радуясь, что не влип в очередной скандал, который мама уже не пережила бы.

— Выметайтесь, живо! — сказал я, отпустив руку Пеппино.

Он открыл дверь и дал деру. Его спутник, откидывая сиденье, шепнул мне на ухо:

— Это лажа, я ему не брат!

Я почувствовал его губы — нет, мне это не приснилось — он нежно прикоснулся губами к моей шее.

— Тебя как зовут? — у меня внезапно перехватило в горле так, что я был не в состоянии подобающе отреагировать на это послание. Пусть мимолетный и краткий, но это был самый настоящий поцелуй.

Впрочем, мальчишка уже выскочил из машины, проворный как волчок. Он побежал за Пеппино, сверкая рваными кедами, но через несколько метров резко остановился, повернулся и широко улыбнулся мне, обнажив два ряда сверкающих зубов, покачал своей кучерявой головой и помахал рукой, что могло вполне означать и «жаль, что так вышло», и «бросим эту затею», после чего неспешно побежал к деревьям, подпрыгивая, как ребенок, на каждом шагу и хлопая в ладоши.

Прирожденный актер, подумал я, как только пришел в себя. Ему бы роль гонца в моем следующем фильме, сценарий к которому я тогда писал. Я искал жизнерадостного лукавого парнишку на эту роль. «Как? — спросишь ты меня. — Спустя мгновение, когда я уже поверил, что ты был тронут в самое сердце, ты уже думаешь, как тебе использовать свое чудо с пользой для дела?» Эх! Дженнарьелло, когда ты пишешь, или делаешь фильмы, ты подсознательно настраиваешь себя так, чтобы каждое переживание пошло на пользу твоему творчеству и напитало его своей мощью. Кто сказал, что это бесплодная жертва? Кто сказал, что писатели достойны жалости?

Правда, повел я себя не столь рассудительно, как сам об этом говорю. Я выскочил из машины. Мальчишка исчез за углом. Я побежал за ним, надеясь разглядеть его в толпе по его пружинистому шагу. Может, он все еще хлопает в ладоши над головой? Как я его назову в своем фильме? Конечно же Анджело! Согласно этимологии: «тот, кто возвещает, кто приносит весть, добрую весть». И по его походке, по его манере идти, не касаясь земли. Изящность, грациозность, радостность, какой я не наблюдал ни у кого, кроме «ангелочков» на церковных стенах, играющих на цимбалах. Им не нужно класть псалтирь на колени, им не нужен плектр из слоновой кости — они трогают струны кончиками пальцев и без остановки танцуют под музыку.

35

Я хотел бы его позвать, крикнуть, чтобы он вернулся. Но как? Он убежал, не назвав своего имени. Я блуждал взад вперед по площади, вертя головой во все стороны, бросаясь к каждой кудрявой голове. «Анджело, Анджело» — шептал я, как если бы имя, которое таило в себе столько манящего волшебства, могло вернуть его и привести обратно ко мне.

Кинокритики упрекали меня за сакральную статичность моих работ. Что они теперь скажут о моем новом фильме про древнюю Грецию, не найдя в нем в отсутствии героя, непохожего на моих привычных персонажей, подтверждение моего творческого обновления? Тем более необходимого, что он послужил бы противовесом варварскому пафосу, который сковывал окружение этого мифического царя, воины которого, сторожившие дворец, едва могли пошевелиться под своими доспехами.

«Анджело», — повторял я, уносясь в мыслях за тысячи миль от своего фильма. Мои губы превратились в эти три слога и с мучительным удивлением оставались приоткрытыми на последнем безответном «о». Я обернулся, смутно надеясь, что он выскочит из-за дерева и схватит меня за плечи.

Глупое наваждение. Да и какой смысл искать его? Не испытывал ли он теперь ко мне того желчного презрения, которое одолевало меня, когда я хотел сдать его друга?

Мне пришлось покорно вернуться в машину, сдерживая слезы унижения. Слишком много чувств переполняло мое сердце. Я чувствовал себя разбитым. Что ж! Я только что был готов сдать парню в полицию? И «Унита», и «Темпо» вышли бы с жирными заголовками: «П.П.П. порывает с воровским миром Рима». Как я дошел до такого? Чтобы я совершил такую подлость? Приговорить его к шести годам тюрьмы за какую-то мелочь, не стоившую и десяти тысяч лир? Отречься от самого себя, навеки себя обесчестить? Что бы сказал Серджо? Что бы сказала Эльза? Где мне спрятаться? Куда бежать?

Чтобы мне пришла мысль отвезти вора в участок, во мне должно было что-то надломиться. Нужно быстро во всем разобраться. Понять, откуда эта внезапная, слепая неприязнь к Пеппино. В общем-то, обыкновенный парень. Усвоивший амбиции и вкусы своих сверстников: так же, как ребята из Понте Маммоло переняли вкусы и амбиции, которые соответствовали их времени. С тех пор прошло пятнадцать лет. Кто мне дал бы гарантию, что Главко, если бы он был жив, тоже не позарился бы на кашемировый свитер? Преступность изменилась за пятнадцать лет: изменились цели, предмет желаний сегодня уже не Дукати 250 с телескопической вилкой, а стереосистема Hi-Fi. И изменились методы: нет былых гонок Дикого Запада, ночных налетов на магазины, романтизма разбоя. Вереница мелких краж, которые копятся как проценты на сберкнижке.

Эволюция уже не может быть естественной. И здесь нечему удивляться или возмущаться. Или тогда я просто возненавидел свою страну. Хочу я того или нет, Италия достигла европейского уровня жизни; и как первое тому следствие — замена желаний, фантазмов, целей. Исчезли, или почти исчезли последние бедняки, племя отчаянных сердец, которые врывались ночью в Рим на ревущих мотоциклах. Не пора ли мне уезжать, уехать на юг, забраться подальше от города, в котором всеобщий прогресс, увеличивая доходы людей, пробудил у молодежи фатальный вкус к консерватизму?

Я не первый раз уже слышал зов Востока, Африки. Но почему миражи диких и голых земель снова овладели мною?

«Ладно, Пьер Паоло, ты говоришь, что хочешь разобраться со своей совестью. Твое терпение лопнуло, когда ты представил себе всю эту чушь в студии на виа Тор Миллина, девочек, повисших на плече у пареньков, их пластинки, их смех, их шутки, их юморок. Эту веселую круговерть, безобидную, но ненавистную тебе, потому что ты был бы лишним на этом празднике. Ты вспоминаешь свой Фриули, те вечера на танцплощадке, когда Манлио неистовствовал на своем аккордеоне. Какие-то редкие парочки, обычно обрученные или женатые, пытались вальсировать в такт, кружась по вытоптанной земле на круглой площадке, устроенной рядом с беседкой. И тогда ты бросался вперед, хватал за талию Эльмиро, и вы танцевали до тех пор, пока не начинали задыхаться, пока приступ кашля не начинал душить твоего уже обреченного друга. Он возвращался на место и опускался на скамейку, где его приводили в чувство его кузины, которых он привозил из Фаедиса на телеге, запряженной пегой лошадью. Они стояли весь вечер, не сходя с места, глядя вытаращенными от робости и восхищения глазами, как мальчишки кружатся на танцплощадке.

«С наступлением ночи она принадлежала вам. Даже Нуто, самый опытный ухажер, довольствовался лишь обрывками приторного шепотка, исходившего от выстроившихся в тени девиц, которые обсуждали его красный платок и звезду шерифа, приколотую к заднему карману его джинсов. Виртуозно танцуя пасодобль и танго — если кто-то из нас вставал в пару — он никогда и не пытался прижать к себе партнершу, которой обычаи нашей деревни предписывали держаться прямо и скованно. Вплоть до свадьбы женщины были обязаны при любых обстоятельствах соблюдать целомудренную сдержанность. Отступив от правила, женщина навлекла бы на себя гнев своей мамы, проклятие священника и даже презрение своего возлюбленного. Если ж, время от времени, дабы подтвердить свое реноме обольстителя, Нуто приглашал какую-нибудь девушку, то в течение всего танца он ни на мгновение не выпускал из зубов веточку боярышника. Ты теперь понимаешь, почему он никогда не расставался с ней: не из показного бахвальства, как ты простодушно полагал, а в знак того, что его губы были сомкнуты словно печатью на протяжении всего вечера. Признайся, это время строгих нравов и суровых ограничений, когда под запрет попадал даже поцелуй, тебя вполне устраивало! И ты не сожалеешь, что оно ушло навсегда. Вспомни, были ли счастливее мгновенья, чем те минуты единения, когда после окончания танцев уже погасли все огни, а вы, оставшись, наконец, наедине с безмолвной ночью, молча провожали друг друга, катаясь на велосипедах до первой зорьки? Луна заливала поля своим волшебным светом, который морщился бесконечной серебристой рябью на поверхности Тальяменто».

75
{"b":"246570","o":1}