Мы вместе открывали для себя Фрейда и Жида, Шопенгауэра и Лотреамона, избавляя себя от занудного чтения и обсуждения обязательных итальянских классиков. В университете, из которого ее исключили, я, как и она, испытывал отвращение к официальной программе, сведенной директивами сверху к так называемому культурному наследию Италии. Я по-прежнему считаю, что наши писатели, от Петрарки до д’Аннунцио, были слишком пафосными и правильными, в их книгах, которые были калькой латинских оригиналов, не хватало жизни, хотя тогда из-за необходимости борьбы с фашизмом мы доходили до крайностей, не признавали, к примеру, Боккаччо, или недооценивали какого-нибудь Челлини или Микеланджело. В своих литературных спорах мы впадали в неистовство, которое подогревалось нашими личными мотивациями. У Джованны — ее еврейская кровь, из-за которой она подверглась унижению со стороны итальянского общества, недостатки которого она могла осудить с особой суровостью. У меня — чувство обособленности, отчуждения. Мой скептицизм, нацеленный на любую общепринятую норму, подвергал одинаковому недоверию и государственных деятелей и знаменитых писателей. Эта солидарность маргиналов сплачивала наше взаимопонимание: к неведению Джованны, поскольку я по-прежнему остерегался раскрывать ей правду о ее друге.

Мы трепались с ней то в залах гастронома, украшенного в вызывающем австрийском стиле, то сидя в кафе на обтянутых протертым молескином диванчиках. В отличие от остальных девушек, она пила лимонад, не оставляя следов губной помады на стакане. Беседы, исполненные нежности и простоты, ведь все условия, чтобы я чувствовал себя свободно, — социальное неравенство наших семей и почти полное отсутствие сексапильности у Джованны — были соблюдены. Лишенная какого бы то ни было кокетства, она и не стремилась понравиться, избавляя в свою очередь меня от пошлого флирта. Тем не менее, надо признать, что даже студентка, с которой ты болтаешь о мотивах поступка Лафкадио или о крайних политических взглядах Леонардо, даже она может приревновать тебя к обыкновенной секретарше, которую ты возишь в зоопарк глазеть на курочек в заброшенных вольерах. Наша дружба, проходившая под покровительством великих поэтов и философов, пошатнулась в тот день, когда она застала меня на авеню Корсо, по которой я гордо разъезжал на велосипеде с блондинкой Нериной, пристроившейся у меня между коленей.

В моем влечении к общению с противоположным полом очень сложно было различить истинный мотив. Подсознательное желание удостовериться в своих мужских способностях? Сбивающая с толку уловка? Искренняя надежда стать «нормальным»? Страх последствий разоблачения? Чтобы там ни было, надо сказать, что времена весьма благоприятствовали моим намерениям. Сегодня, когда нравы изменились, от меня незамедлительно потребовали иных доказательств, нежели чтение наизусть последних стихов Поля Элюара, тайком переправленных из Парижа.

— прошептал я Джованне, которая округленными губами неторопливо потягивала через соломинку свой «Сан Пеллегрино».

Я с легкостью сдавал экзамен на галантность, не подвергая себя риску оказаться в неловком положении. Девушки тогда редко принимали у себя дома парня, тем более в часы, когда родители не могли осуществить свой надзор. Между полами был возведены строгие барьеры. Единственными дозволенными знаками нежности оставались рукопожатие и поцелуй в щеку. Джованна, воспитанная в семье, в которой традиция помолвки сохраняла свое древнее значение, не позволяла мне целовать ее. Наверное, она догадывалась, что от меня не стоило ожидать настырных приставаний. Позже те женщины, которые любили меня, и которые знали, почему я не могу ответить им взаимностью, относились ко мне нежно именно потому, что я их не утомлял своим флиртом. И они любили во мне мужчину, чья бескорыстная дружба не грозила перерасти с минуты на минуту в настойчивые ухаживания, как того предписывает кодекс чести любому юному итальянцу!

Так или иначе, в двадцать лет я по-прежнему оставался наедине со своею тайной, опасаясь, как бы одна из моих знакомых, устав от нашей литературной дружбы, не востребовала иных знаков внимания. Опасности такого рода не угрожали только с киноактрисами. Высунувшись из окна нашей квартиры, на виа Нозаделла, 50, я мог разобрать почти все, что красовалось на афишах, расклеенных напротив входа в «Рекс», маленький дешевый кинотеатр, в котором каждые три дня показывали новый фильм.

За четырьмя буквами этого пафосного названия еще можно было различить нацарапанные на штукатурке, но до конца не стершиеся заглавные прописные буквы предыдущего французского названия, более подходящего для нашего скромного квартала: Мулен Руж. Переименование, осуществленное за несколько лет до войны по прихоти Акиле Стараче. Секретарь фашистской партии собственноручно составил список иностранных названий, подлежащих переименованию. К запрещенной лексике причислили такие слова, как «панорама», «кашемир», «флэш», «пардон» и «с’иль ву пле». Магазины «Стандар» быстро переименовали в «Станда». Манипуляции коснулись также географических названий (Курмэйер переделали в Кормайоре, а Сен-Венсан в долину д’Аосты в Сан Винченцо) и даже обыкновенных имен: популярная актриса Уэнда Осирис, которая в свое время, дабы придать экзотическую пикантность своим рискованным позам, сделала ставку на египетский имидж, была ретроградно латинизирована в Ванду Озириду. То, что моим друзьям позволялось зваться Матиас (вместо Маттиа) и Даниель (вместо Даньеле), было высшим проявлением фронды, которое сознательно прощалось молодым людям, к своему неудовольствию обнаружившим в один прекрасный день во всех киосках сигареты «Лондон» в новой упаковке с названием «Фиренце».

До конца 30-х годов на экранах царили голливудские звезды. На смену Лилиан Гиш, которая своим образом обреченной на мучения и преследования беззащитной и невинной жертвы пробуждала в зрителе садистское удовольствие, пришла Мэри Пикфорд в ее образе современной (то бишь предвосхитившей женскую эмансипацию) и исторически узнаваемой (с намеком на сказку про Красную шапочку) девушки с широкой душой, которая никогда не сдается и всегда идет до конца. Мы могли без устали спорить с Матиасом, Энрико и Даниелем, какой тип женщины нам ближе. Решить данный вопрос нам представлялось гораздо более важно, нежели выяснять, сколько лет прошло между двумя встречами Данте и Беатриче, как того требовал от нас придирчивый преподаватель по литературе лицея Гальвани. И какое значение имели для студентов с виа Замбони лекции профессора Тирабоско о Петрарке, и какое им было дело до красоты златовласой Лауры и ее ангельской улыбки, когда, сидя в полумраке «Рекса», крапленом дюжиной тлеющих сигарет, они с нетерпением ждали появления на экране той или иной новой дивы, Марлен Дитрих или Греты Гарбо, из-за которых Матиас и Энрико чуть было даже не подрались?

Разделение на два клана, каждый из которых поносил и огнем выжигал убеждения оппонента, всегда стимулировало провинциальную итальянскую жизнь. В Средние века следовало быть либо гвельфом либо гибеллином. Во Флоренции ты должен был выбрать между Черными и Белыми, как в Вероне между Монтекки и Капулетти. Современные Меркутио готовы зарезать друг друга на почве футбола, оперы или велосипедных гонок. Соперничество Бартали и Коппи рассорило полстраны. Фанатики ла Каллас сбросили в венецианский канал сторонников Тебальди. Навязанная простым итальянцам монополия фиатовских малолитражек (одно из многочисленных преступлений этой компании) задушила во всех городках и деревнях чудесный источник автомобильных развлечений, вроде споров о превосходстве новой машины над «веспой»[14], неустойчивой, как утверждалось, из-за ее бокового двигателя — оскорбление, которым хвастун должен был немедленно подавиться под натиском шумной технической аргументации ущемленной стороны.