Церковь («верная библейским заповедям») и Армия (база нашего военного флота), а вместе с ними Туризм, новый и еще более грозный авторитет («его очаровательные берега»), показали мне свои зубы в тот момент, когда телевидение начало методично вещать на весь полуостров публицистическую программу «Кародзелло» — пятнадцать минут ежедневных педагогических советов. О том как лучше чистить зубы, как накрывать стол для гостей, как выбрать пылесос и средство для мытья посуды, как делать женщинам комплименты: разумеется последнее наставление предназначалось в первую очередь обитателям Юга, что до сих пор пребывали во власти бессловесного, животного вожделения и отпугивали своим нравом иностранцев. Не забыли и об их толстых, бесформенных супругах — кому еще было посвящать страничку с кулинарными рецептами и рекомендациями по одежде, как не этим женщинам, которые из-за злоупотребления макаронами и упрямого пристрастия к черному цвету выглядели на пляжах, ставших родиной Венеры, как настоящие пугала?

Словом, новые прорицатели нации указывали каждому, как подготовить себя, посредством гигиены, хороших манер, и упражнений в кокетстве и галантности, к столь же «ослепительному», как и улицы Реджио, будущему. Разумеется, не говоря ни слова о том, что целью этих всевозможных метаморфоз было не счастье местного населения, а просто увеличение на их территории продаж от солнечных очков, кремов для загара и газированных напитков. Товаров, произведенных на Севере, где надеялись, что, увидев перестроенные на цивилизованный европейский манер сотни километров южного побережья, туристы из Милана и Парижа, Цюриха и Франкфурта тысячами хлынут туда, составив великолепную клиентуру для курортной индустрии.

Мэр Кутро без стеснения исказил смысл некоторых моих фраз выборочными цитатами. Типичный метод тех людей, которые занимаются цензурой, отвергая дискуссию. Ты ведь знаешь, что я, человек, который всегда стремился найти на краю третьего мира землю, которая заменила бы мне мои утраченные боргаты, употребил бы прилагательное «африканский» только с хвалебной интонацией. «Ионическое море не является для нас родным, — писал я, — его волны, плещущиеся между Грецией и Египтом, доносят до наших пляжей мелодичный отзвук Востока». Похвала, быть может, слащавая, притянутая за уши, но похвала лестная, это понял бы каждый. В докладе мэра содержался только первый кусок этой фразы: «Ионическое море не является для нас родным», за которым следовал этот насмешливый комментарий: «Отдадим его России, столь дорогой автору репортажа!» Возможно, из-за этой канальи я и потерял уважение нескольких рыбаков, наивно привязанных к своему побережью, к свои лодкам и воспоминаниям о Гарибальди в Аспромонте, ясно только то, что сжимавшуюся во мраке петлю густо смазали дополнительной порцией мыла.

Что касается глашатаев компартии, то глупо было надеяться на то, что их умаслила бы врученная в Кротоне литературная премия. Моя вторая книга, о приключениях преступника из Пьетралата и его невозможных усилиях возродиться через политику, подверглась столь же яростным нападкам, как и первая. В «Ринашита» меня обвинили в том, что я презираю своего героя, сотканного из пороков и нечистот. «Перед нами молодой преступник, вступивший в компартию. Нуждаясь в деньгах, он заходит в кинотеатр, пользующийся дурной славой, подсаживается к человеку, о котором он знает, что тот педераст, и склоняет его к оральному сексу. Потом требует пятьсот лир и, если что, силой заставляет того выложить свои деньги. Ну и как тут не возмутиться?»

Заметь, хорошее воспитание и университетские дипломы сенатора Марио Монтаньяны, автора этой статьи, защищенного своим жирным месячным окладом от «мерзкой» необходимости выуживать у какого-нибудь горемыки деньги себе на ужин, не помешали ему совершить грубую смысловую ошибку в отношении слова «педераст».

«Возмутилось», по совету официальной газеты компартии, Католическое дело[41]. На мой роман подают в суд. Следственный судья приостановил дело только после подробного доклада доктора Куттоло, католика и преподавателя истории Римского университета. Месяц работы, тридцать дней, посвященных скрупулезному изучению книги, за которые ему заплатили семьдесят шесть тысяч лир — в сто пятьдесят два раза дороже цены на билет в привокзальный кинотеатр — все ради того чтобы придти к выводу, что нравы, описанные в романе хоть и оскорбляют вкус читателя, но не побуждают его этим нравам подражать. «Сегодня фильмы и книги неореализма приучили нас мириться с грубыми и скабрезными вещами, которые наши предки отвергли бы в полном смятении».

На этот раз — отсутствие состава преступления, но я заметил, тщательно перечитав прессу (к чему терять время на газеты? — спросишь ты меня), что мой образ в глазах общественности подвергся легкой, хотя и существенной мутации. Я был уже не только автором скандальных книг, но, возможно, и сам человеком скандальным. «П. знает этот мир изнутри», — утверждает литературный критик «Эспрессо», независимого журнала. Так зароняется сомнение, граничащее с клеветой: можно ли так детально описать жизнь «на дне», не участвуя самому в криминальной деятельности воровского мира? И когда они, как бы снимая шляпу, восхищаются точностью описания ночного налета на бензоколонку «Шелл» на улице Христофора Колумба, они исподволь готовят читателя к мысли, что подобная точность зависит не только от силы творческого воображения автора.

Ночь с 29 на 30 июня 1960 года. Между днем святого Петра и днем святого Павла. Корсо Витторио Эммануэле. Очаровательная церковь Сант’Андреа делла Валле, в которой Тоска встречалась со своим любовником напротив картины, над которой он работал. «Марио! Марио!» — напеваю я, но вдруг в моем сознании, затененном тягостным вечером, имя художника вытесняется звуками моего собственного имени. «Паоло! Паоло!» Неужели меня кто-то зовет? «Эй! Паоло!» Я поворачиваю голову, это — Немец, мой друг из Трастевере. Вместе с ним какой-то его приятель. Они оба цокают при виде моей новой «Джульетты» и просят разрешения сесть. «Пять минут, ребята, я засыпаю». «Да, пять минут, только пять минут». Мы проезжаем по площади Навоне и сворачиваем на виа деи Коронари. В конце этой улицы, на углу с виа Панико, натыкаемся на драку. Парни и девки, обменивающиеся хлесткими ударами в свете моих фар. «Это же Барон, я его знаю!» — кричит Немец. «Ну так выйди и забери его к нам в машину, — говорю я ему. — Давай быстрее». Их нужно разнять любой ценой, пока они не вытащили свои ножи. Я трогаюсь и даю резко газу. В семь утра, когда я крепко сплю в своей кровати, резкий свет в глаза: «Встань и следуй за нами, без фокусов». Сон или явь? Я все еще слушаю свою оперу? Может быть, меня зовет барон Скарпиа? Двое полицейских ведут меня в комиссариат. Как жаль, что не дворец Фарнезе, какое-то грязное помещение рядом со старым госпиталем Сан Камилло.

Мне инкриминируют укрывательство вора от полиции, «сознательно и со знанием дела». Обвинение. Кампания в прессе. О моей частной жизни публикуется куча подробностей, представляемых в тенденциозной манере. У меня «белая Джульетта», читай «свеженькая», в которой я разъезжаю как «фраер». В компании подозрительных типов я «шляюсь» ночью по улицам «с дурной репутацией». Виа Панико находится в самом сердце «воровского квартала» (Сандро Пенна, самый великий итальянский поэт, живет в двухстах метрах: я буквально на днях провел с ним один вечер). Пишется, что моя жизнь начинает смахивать на мои романы. Заголовок в одном журнале — «Рагаццо явно перегнул». Зачем я влез в драку? Нельзя лезть в чужие дела! Но главное: разве добропорядочный римлянин разъезжает в полночь по улочкам старого Рима?

И так далее несколько дней; затем процесс, переносившийся три раза, и каждый раз — новая повестка. Сплетни, инсинуации, клевета. Так что уже можно не удивляться ни тому вопросу, который задал мне судья: «Почему же той ночью вы в столь поздний час все еще были на улице?», ни моему ответу, наглому и лживому: «Я гулял, собирая материал о той среде, которая послужит фоном моему следующему литературному произведению». Оправдание за недостатком улик: вора, которого, как считалось, я спрятал, пара полицейских схватила, когда он спал, как младенец, у себя дома, в то же самое время, когда меня арестовали их коллеги! Но пресса, посвятившая этому делу не одну колонку, вынесла свой немногосложный вердикт. В весьма двусмысленных выражениях, таких как эта заметка в «Ла Стампа», считающейся серьезной газетой: «Судьи не до конца убеждены, что писатель может быть виновен».