На втором этапе мы должны были описать цветовую гамму. Обожженная глина, песчаник, селенит: весь город утопал в волнах розовых, красных, охристых, бежевых и терракотовых тонов. Теплые, плебейские теплые краски, которые отличают Болонью от более архитектурно изощренных городов. Плотские нежные краски, утратившие свою минеральную сущность. За исключением той церкви рядом с моим бывшим лицеем, привычно грубоватый фасад которой, ее фубую штукатурку и голую кирпичную кладку явно сочли недостаточно выразительными. Четыре мощных мраморных колонны, обрубленные на высоте одного метра, свидетельствуют о неудачной попытке скрыть это непритязательное творение под мантией римского стиля. Хуже того, даже фасад Святого Петрония, олицетворения муниципальной гордости и независимости, оказался отмечен украшениями белого и розового мрамора. Куда же без розового — компромисс, похвалиться которым не было бы никакого основания, если бы Болонья пошла до конца в этом рабском подражании Риму. Работы были спешно приостановлены, и последнее слово осталось за кирпичом, скромным красным материалом, излучающим домашнее тепло глины, обожженной в деревенской печи гончаров и ремесленников. По крайней мере, мы с Даниелем расценили это несвоевременное вмешательство как фиаско Ватикана и выпили за победу гражданских свобод бутылку Санджовезе.

И что же дальше, ты мне скажешь? Какая была мне уготована судьба? Я открыл свое повествование ностальгическим гимном Болонье и превознес образ жизни, который был вытеснен в остальной Италии римскими идеалами. Насколько обоснованы были эти элегические размышления? Быть может, вместо того чтобы печалиться по поводу всестороннего поражения портика и кирпича, мне следовало бы выступить с личным покаянием? На чем основано мое право сокрушаться, что строительный камень восторжествовал над селенитом и песчаником, и что буржуазный индивидуализм изъял из исторической памяти цивилизацию аркады? В кого я превратился сам, как не в мелкого буржуа; точнее, в крупного, в денежном измерении? Разве я в конце концов не променял Болонью на Рим?

И самое ужасное, вот этот кокетливый дом на виа Эвфрата, этот окруженный пышным садом палаццина[11], приобщивший меня к цивилизации закрытого города. Я выступил с обличением Пия XII в стихотворении, которое принесло мне известность, а Валентино Бомпиани (ставшему выдающимся издателем, после того как он оставил затею с «металлическими романами») стоило запрета его журнала. И это стихотворение я написал буквально у подножия Святого Петра, чей купол заслонял мне горизонт. Ты также спросишь, что толкнуло меня поселится не в нищем пригороде, вроде тех, где я прописываю своих персонажей, а в квартале Э.У.Р.[12] посреди роскошных загородных резиденций. Чтобы придать этому району имперский облик, Муссолини велел разработать новые карьеры в Каррарских горах. Даже мрамор снискал мое одобрение.

Дорогой Дженнарьелло, пока еще не время мне оправдываться. В нужный момент я поведаю тебе причины своего выбора, и то, как я обнаружил свою ошибку, и как горько сожалел, что мой корабль, вместо того чтобы швартоваться в Остии, не увез меня дальше на Юг, куда-нибудь в Пуццоль или Кумы. Но ты уже можешь догадаться, почему я так редко оставался у себя дома в Риме, чувствуя себя заключенным в тех четырех моих стенах. Каждый вечер мне было, как воздух, нужно выходить на улицу, бежать, теряться в толпе, которая в любое время суток заполняет площадь и сады перед вокзалом Термини. Меня за это достаточно упрекали! Не понимая, что наслаждение погоней было для меня вторично. Сойдя с поезда, который вез их из Калабрии и Сицилии на поиски работы в столице, или приехав из окрестностей Рима в поисках развлечений, все эти безработные, эмигранты, солдаты, проститутки, праздношатающиеся или бездомные подростки торчали там до утра. Прислонившись к деревьям между фонтанами, выплывая из толщи теней, чтобы стрельнуть сигаретку. От предательства родного города и идеалов юности я откупался обществом рагацци, своих братьев: я, преуспевший писатель, разбогатевший кинематографист, чье фото публиковалось в журналах и чье лицо воспроизводилось с такой же осуждающей точностью, как и акт гражданского состояния. Я стал «персоной», со своим салоном для «приема» гостей и посетителей, которые оповещали о себе, громко представляясь через домофон. Мне ничего не оставалось, как укрываться под покровом ночи, выменивая рубашку Петра на футболку Павла и уют апартаментов на уличную суету, бежать как можно дальше прочь от дома, забираться в привокзальные кварталы, бродить, слегка касаясь мимо проходящих, цеплять их, преумножая наугад ночные встречи и знакомства. Что прерывались, едва завязавшись. Возвращая себе анонимность, теряя лицо и индивидуальность, лишь только так я оживал и жил.

Британскому вторжению противостоял Амедео Савойский, герцог д'Аоста, вице-король Эфиопии. Удар по двум направлениям, из Эритреи на севере и из Сомали на востоке. Отец отправился на фронт в составе подкрепления. Оставив под натиском адмирала Каннингема Аддис-Абебу, итальянская армия закрепилась на плато Амба Алаги. 21 мая герцог капитулировал, послав предварительно телеграмму Муссолини: «Война не закончена, и мы еще вернемся на эту землю, орошенную итальянской кровью». Он умер несколько месяцев спустя, в плену, в Найроби. Отца, с другими военнопленными, держали в кенийском лагере до окончания военных действий. Четыре года за колючей проволокой, для разорившегося отпрыска равеннского патриция, который вернулся победителем с первой войны, и вынес со второй лишь амебиаз, малярию и неизлечимое отвращение к человеческому роду.

Когда он высаживался в Африке, мне едва исполнилось девятнадцать лет. Слишком поздно. Слишком поздно было взращивать во мне Закон, внушать мне Запретное. В ранее привычных для меня интимных ситуациях я безотчетно впадал в оцепенение под гнетом необъяснимой внутренней заторможенности. Вместо того, чтобы, например, с радостью идти с друзьями в бассейн, я под всевозможными предлогами увиливал от приглашения. При фашистах в Болонье был сооружен Олимпийский центр. Бассейн под открытым небом с амфитеатром, на скамеечках которого мы, растянув полотенца, загорали на солнце. Оттуда, с верхних ярусов, я наблюдал за пловцами. Еще недавно я мог до самого вечера сидеть и смотреть, как они развлекаются. Я скользил взглядом по поверхности воды и забавлялся, дорисовывая в своем воображении по обнаженному плечу пловца его погруженное в воду тело. В душевой под дружный гогот мы поочередно терли мочалками друг другу спину. У меня было такое любимое развлечение, я выбирал место рядом с каким-нибудь приятелем, известным своими амурными подвигами (лучше всего, если он к тому же, как настоящий фашист, заявлял о своем презрении к «педикам») и провоцировал в нем возбуждение, очевидные проявления которого было невозможно скрыть под тесным купальным костюмом, и которое ему явно импонировало. И теперь я сам стал избегать этих игр, с трудом перенося шокирующую близость обнаженных тел.

Я по-прежнему пропадал на футбольных площадках, но уже по совсем иной причине. Еще недавно я был счастлив просто бегать как угорелый, гоняя мяч на солнечном газоне вместе с полуголыми парнями. Но после случившейся во мне перемены, никто бы даже не догадался, с какой целью я стал ходить на стадион. Меня привлекала даже не столько та импульсивная чувственность, которая сплачивает парней во время игры, сколько риск быть сбитым противником и вернуться домой с травмой. Чем больше мною овладевала темная сторона сознания, тем грубее я вел себя на поле. Никогда еще никто не врывался с такой яростью в чужую штрафную, и никогда так решительно не бросался вратарь в ноги нападающему. Чего я добивался своими вызывающими действиями, как не удара по ногам, который послужил бы наказанием не только за мое безрассудство, но и за тот мрачный порок, тень которого простиралась над моей жизнью? Мне было не дано испытать это заветное облегчение. Как только матч заканчивался, я хватал пакет с одеждой и незаметно убегал, даже не переодеваясь и не заходя в душевую.