Антилопа бросился ко мне на своих тощих ногах, чтобы я не успел закончить свою демонстрацию. Он вырвал у меня из рук дощечку и палку, как будто я собирался его лишить его прерогативы. Но в тот день из-за дождя, который шел до самого утра, искорки, соприкасаясь с мокрыми опилками, сразу гасли.

— А! знаете что, — робко заговорил я, чтобы они не приняли сразу в штыки мою мысль, — хотите я принесу вам трут? Тут хватит маленького фитиля.

Я сам боялся своих слов, настолько мой голос казался мне грубым и пошлым в ансамбле их серебряных колокольчиков. Они не сказали ни да, ни нет. На следующий день, когда я пришел с куском трута, они молча уселись вокруг меня, следя своими сверкающими глазами за каждым моим движением.

— Пока ты, — сказал я их вождю, уже готовому приступить к огненным процедурам, — будешь вращать, постепенно увеличивая скорость, нужно чтобы кто-нибудь встал на колени и раздувал искру, когда она попадет на трут.

Никто не попросил исполнить эту роль мне самому, хотя я на это надеялся. Они грубо оттолкнули меня в сторону, как будто вмешательство взрослого в решающий момент противоречило их неписаным правилам. Один из них, второй по старшинству, как мне показалось, хотя его коренастое тело с тяжелой плотью должно было, наверно, быстрее достичь зрелости, выдвинулся из круга несмотря на недовольные возгласы. «Не ты… Нет, Буйвол, ты не сможешь…» Но при бесспорной силе его легких и решимости, от которой мышцы ходили ходуном на его почти мужественном лице, у «Буйвола» так ничего и не вышло. Голубоватый огонек тронул на мгновение распушенный кончик фитиля и утонул в струйке едкого дыма. Тогда его товарищи закричали ему как один своими мелодичными голосами, чтобы он отошел, и на его место выдвинули самого юного из своей ватаги, тщедушного мальчишку, но с таким чистым взглядом, что ему даже дали прозвище «Зеленый глаз», хотя глаза у него всяко были карие. Он надул свои щеки, и из-под его сжатых губ брызнул сноп красивых искорок, а затем и язычок пламени, достаточно сильный, чтобы сообщиться сухой траве, а от нее остальному содержимому треножника. Мальчишки сразу же унесли свой горшок в хижину, дверь в которую они закрыли палкой, продев ее через два кольца.

Мне помнится один фриулийский обычай, по которому девушка должна оставаться девственницей, если ей удается разжечь огонь, дуя на свечу с угольным фитильком. Считалось, что потеря невинности отнимет у нее запас созидательной энергии и в частности способность рождать огонь.

Придя однажды утром на холм, я заметил, что этот день не похож на другие. Дети навели порядок в ложбине, убрали кучки навоза, украсили хижину гирляндами и вычистили пони, чья серая шерсть, обрамленная длинной молочной гривой, засверкала как серебряные рыцарские доспехи. Вытянув стрункой ноги, они, расширяя ноздри на ветру, переступали на месте и фыркали от нетерпения. Последние облачка на заре унеслись к Альбенским холмам. Небо осталось прозрачным, отливая той сухой холодной синевой, когда кажется, что в воздухе вот-вот раздастся треск. Длинная процессия торжественно вынесла на середину долины треножник и установила его, подложив кирпич. Во главе шагал Зеленый глаз, прижимая к груди охапку душистых веток. Сквозь его губы прорывалась ввысь кантилена, которую он напевал на две ноты. Затем ее подхватили все хором, и она замерла на верху октавы в полупрозрачных эмпиреях. От древесного угля в небо поднимался густой черный дым. Дети принялись кидать на пылающие угли сосновые и оливковые ветви. Из плотного дыма вырвалось яркое пламя. Пришло время испытать огнем животных. Подгоняемые детьми за поводья, они рысью прыгали один за другим через треножник. В полной тишине, которую прерывал лишь стук копыт при разбеге и испуганное ржание, когда они преодолевали огненную преграду.

Затем каждый, вцепившись в гриву, вскочил на пони верхом. Без седла и стремени их посадка мне показалась великолепной — плод непрерывного и ласкового общения с животным и долгих увлеченных тренировок, когда в сумеречные часы рассвета и заката они галопом носились по пустынному плато. Я ни разу не видел, чтобы кого-нибудь из моих друзей в Понте Маммоло связывало с его мотоциклом такое же нежное родственное чувство. Они хвалили своих пони тихими голосами и целовали в шею. На комплименты, сказанные им на ухо, на ласковые поглаживания и любящие похлопывания по крупу пони отвечали, развевая по сторонам свои длинные хвосты. Без лишней резкости, боясь сбросить своего наездника, но с достаточной резвостью, так, чтобы он мог гордиться своей ловкостью, они вставали на задние ноги и танцевали, повернувшись к солнцу, после чего бросались во всю прыть через шумное пламя костра.

Куда и в какой век я попал? Каким чудом эти дети, жизненный опыт которых ограничивался воскресными прогулками в парках Вилла Боргезе, которые спали в гротах, выкопанных у основания Тестаччо, выполняли ритуалы, забытые две тысячи лет тому назад? В какой Италии они жили? На какой планете? Или я не касался этой земли, когда шагал по траве там, где не ступала нога ни одного взрослого человека? Казалось, я уносился вдаль из земного мира вслед за этими серебряными песнями, взмывавшими на последней ноте одинокой белоснежной кометой, подобно небесной лазури, ослепляющей своей глубиной.

На следующий день у меня были дела в городе. Потом из-за разных договоренностей я так и не смог найти время подняться на холм. Всякий раз после этого, когда я хотел снова туда сходить, я по той или иной причине не мог этого сделать: то страшный ливень, обрушившийся средь бела дня, то неожиданный визит приятеля, с котором я, конечно, ни за что на свете не поделился бы своей тайной. Когда я начал снимать фильмы и у меня появилась своя камера, я поклялся снять какую-нибудь сцену на Тестаччо. Но стоило мне высвободить один день, как у меня прокололо колесо на машине. Я проклял все на свете, списав это на чудовищную невезуху, но потом что-то до меня дошло. Я покорно склонил голову. «Не ходи туда больше, — сказал я сам себе, — это просто знак». «Не ходите туда, нечего там людям делать, — посоветовал мне тогда тот собачий парикмахер». Что ж, больше я туда не ходил. Этот никому неведомый уголок, затерявшийся где-то между небом и землей, скорее ближе к облакам, чем к земле, останется недосягаем. Царство горшков, вылепленных без гончарного круга, жизни, не защищенной от ветра каменными стенами и костров, разжигающихся по воле случая допотопным способом. Рай детей, которых не коснулось взросление. Они так и будут праздновать каждый год возвращение весны, настраивая природу своими наивными церемониями на правильный порядок вещей; невидимые стражи, ангелы-хранители большого города, который погряз у их ног в лихорадочном разврате, даже не подозревая о их существовании. И даже мне, которого никакой очистительный ритуал не вырвал бы из лап судьбы, будет достаточно вспомнить их гордую и суровую жизнь в ложбине, чтобы почувствовать в себе уверенность посреди любых испытаний.

Сколько раз, облокотившись о дверцу своей машины, которая несла меня вдоль Тибра к собору Святого Павла и дальше к морю, я смотрел на этот холм, который казалось погрузился в безмолвие и запустение. Каждый день Рим проваливался в какую-то клоаку; его единственными богами стали деньги, успех, благосостояние и гедонизм. Феллини даже искать ничего не надо было, эта грязь коагулировалась сама собой в обвинительных эпизодах «Дольче виты». Вскоре римлянам понадобится козел отпущения, которого они принесут в жертву. Головой уже склонившись к алтарю и с ножом у горла, я все же сохраню в себе мужество поднять глаза к избежавшему насилия холму. Этот некрополь из глиняных черепков люди оставили в неприкосновенности. И никто не узрит священного покрова в том сорном пырее на его вершине. Разве кто-нибудь еще знал, что в этой куче горшечных обломков бил последний родник чистой воды?

Июль 1955-го: критика компартии втаптывает мою книгу в грязь. «Язык, события, персонажи, среда, все дышит презрением и безразличием к людям, поверхностное и искажение представление о жизни, болезненное любование самыми мрачными аспектами сложной и многообразной действительности» («Унита»), «Как за последние десять лет Партия и организация коммунистической молодежи изменили дух и сердце тысяч молодых людей, как те, кто выросли в голоде, на обочине социальной жизни, сумели тем не менее выстоять, сохранив гордость, сознательность и волю к искуплению, тогда как все толкало их найти в пороке самый легкий способ покончить с нечеловеческими условиями своей жизни: вот, о чем следовало писать» («Ринашита»), «Сегодня, когда опыт периферийной культуры впервые в нашей истории уступает место развитию подлинного национального сознания, мы не приемлем ценность диалекта» («Контемпаранео») «П. выбирает в качестве основного героя низший римский пролетариат, но на уровне содержания его интерес к нему обретает зловещий привкус нравственного падения, гниения и грязной двусмысленности» («Вие Нуове»).