— А где они живут?

— В своей деревне, под Перузой. Вообще, — продолжил он, смягчившись, — я их люблю. У них своя лесопилка, все на мази. Трое наемных рабочих, трехэтажный дом на берегу…

— Да ты не такой уж бедный! — воскликнул я.

— Бедный? Ты меня за кого принимаешь? У меня квартира на виа Тор Миллина, за площадью Навоне. Я классно устроился, даже если мои предки так и не раскошелятся мне на вертушку.

Сдерживая свое отвращение, я выдавил из себя последние капли добродушия.

— Зачем тогда сумочку стянул?

— А, блин, вечеринки как?

В субботу, в восемь вечера, в его студио на виа Тор Миллина, с приятелями из аграрного института. Ему стало стыдно за свой старый проигрыватель. «Долгоиграющий моно — рухлядь!» Он хотел сразить своих гостей и девочек «крутой системой» с двумя колонками по разным углам комнаты, «hi-fi» в лучшем виде.

— Слушай, — продолжил он, пока мы плелись в начале улицы Корсо. — Ты прикинь этот «Панасоник» XZ 300. Это — супер! Последняя модель из Германии.

Он показал мне справа от нас витрину «Рикорди», на которой сложная техника с металлическими кнопочками и светящимися датчиками задвинула в самый угол немногочисленные партитуры и книги по музыке, представлявшие пережиток того времени, когда фирма с гордостью издавала Верди и Пуччини.

Я разозлился не на шутку. Мой пассажир не имел ничего общего с моими друзьями из боргатов. Это был жалкий мелкий буржуа, похабно относившийся к своей матери и укравший деньги у какой-то «бабы»

— Бог ее знает, кто она, продавщица, судя по кожзаменителю, из которого была сделана сумка, или стажерка, секретарша, наверняка убивается сейчас по потерянным документам. И зачем он пошел на scippo[44] да рядом с «Doney»? Ведь не из чувства противоречия, как рагацци из Понте Маммоло и Тибуртино, а из конформизма. Чтобы, как все его дружки, купить то, что модно, заиметь «последнюю модель» с красочной витрины. «Вечеринка», подружки, «крутая система», пластинки рок, разбросанные по ковру, шипучка, пенящаяся в бумажных стаканчиках: с нарастающим омерзением передо мной проплывали все детали его праздника.

— Новая волна танцует под «Телефункен»! — сказал я с нарочито германским акцентом.

Не уловив сарказма, Пеппино потер руки, радуясь, что нашел меня в таком добром расположении духа.

— Ты женат? — спросил я.

Он заерзал на своем сиденье и принялся ругаться на явно показном арго, чтобы я не подумал, будто он пытается заговорить мне зубы, и поэтому он выбирал словечки, подхваченные им на слух из моих романов, которые он наверняка сам не читал.

— Бога мать! Я бился об заклад с Артуро, что к субботе раздобуду себе кашемировый пуловер. В этом году все ходят в кашемире. Нет, ну ты прикинь меня, если Мариза завалится ко мне и задвинет: «Ну че, Пеппино, где же твой свитерочек кашемировый?» Сраный бордель! Заколебался на хрен на мели сидеть! Достало! Достало!

«Ну ясно, парень, — подумал я, — ты городишь как сапожник без всякого разбора». Но он сильно ошибался, полагая, что сможет накрутить меня таким образом, потому что насколько такой поток матерщины мне льстит в устах тех, в чьем распоряжении не находится других слов, настолько же мерзким я считаю такое развязное позерство у обыкновенного студента. Пеппино, не подозревая о том, что происходило в моей голове, усугубил впечатление еще одним неприятным жестом. С недовольным видом он растянул свой свитер из дорогого белоснежного мохера, ради которого Главко вместо того, чтобы нападать на прохожих, просто разбил бы на свой страх и риск какую-нибудь витрину.

Разозлившись, я обратился к нему, сам еще точно не зная, что буду делать:

— Так, сейчас ты заткнешься и положишь все обратно в сумку. Давай! Слышь! Шевелись!

Пеппино, обалдев, наклонился, чтобы подобрать все, что упало на пол. Губную помаду, заколку, пакетик бумажных платков, карточки со скидкой в «Станда», пожелтевшую фотографию родителей, почтовую открытку с заснеженными Доломитами. Затем связку ключей и разные документы, сложенные в прозрачную папочку. Мы подъехали к пьяцца Колонна. Я резко вывернул руль влево и быстро поехал в обратную сторону. Он стукнулся головой о стойку.

— У нас легавые на хвосте? — спросил он, испуганно потирая висок.

— Уф! Ты куда едешь? Ты рехнулся что ли? Зачем ты повернул, тут уже рядом площадь Барберини!

— Да я специально, — холодно ответил я.

— В чем дело, Пьер Паоло? Ты совсем спятил?

— Ты просто отдашь сумочку этой девушке.

— У тебя как с головой? Останови. Останови, говорю!

Он попытался открыть дверцу на светофоре у ларго Тритоне. Я схватил его за руку.

— Не дергайся, или я тебе все кости переломаю. Ты меня знаешь, я карате занимаюсь.

Он пытался вырваться, но я зажал его как в тисках.

— Сверни сюда, — умолял он, — на эту улицу. В сторону Кириналь. На Барберини можно на полицию нарваться.

— Спасибо, отличная идея. Полиция, это как раз для тебя. Отвезу тебя в участок на вокзал Термини.

Он выдавил из себя смешок, пытаясь представить все как шутку.

— Ты дурачишься, Пьер Паоло, хочешь меня напугать!

Но парень побледнел, когда понял по моему лицу, что я вовсе не шучу. Сменив тактику, он перешел на лесть.

— Я знаю, что ты заступаешься за преступников, воров, за всех, кого общество выкидывает за борт. Я читал в газетах, что…

— Ну, ЧТО?

— Ты нас любишь, ты нас защищаешь. Ты говоришь, что мы не виноваты, что общество вынуждает нас выкручиваться как только можно. Кроме того, Папа, ты ведь говорил, разве он сам не подает пример? Он ведь ворует, Папа, только по-крупному?

Я чуть не расхохотался, слушая, как эта мразь цитирует мне мои же интервью в качестве оправдания за воровство сумочки у покупательницы из «Станда». Но его несло напропалую, и чем проворнее он ворочал языком, тем крепче я сжимал челюсти.

— У меня в институте есть друзья, которые читают тайком твои книги, ты ведь знаешь, им пришлось бы несладко, если бы преподы их засекли. Некоторые сравнивают тебя с… как это, блин? Ницше, да? Что-то вроде пророка, ну так они говорят, который хочет всколыхнуть все общество. У тебя бешеная популярность, Пьер Паоло. Попы (тут он понизил голос, как бы проявляя солидарность перед опасностью жучков, расставленных по всей машине) называют тебя чудовищем, аморальным типом. Вроде нового Нерона, ну так они говорят.

— Ты вообще знаешь, кто такой Нерон?

Он выпучил глаза, почесал затылок свободной рукой и принялся отчаянно искать в своих школьных воспоминаниях какой-нибудь расплывчатый ответ, чтобы как-то мне угодить.

— Ужасный тип, надо думать…

И снова запричитал:

— Ты не можешь меня так кинуть, Пьер Паоло… Ты наш человек, — он подмигнул мне, надеясь, что этот тонкий намек меня расположит, — кольт и золотой патрон! Представляешь себе их рожи, всех, кого ты вдохновил бороться с несправедливым обществом? Если они узнают, что вор доверился тебе, а ты его сдал легавым?

— Воры… Воры… Я ненавижу воров, если они теперь все такие, как ты! — закричал я, выламывая ему запястье. Ты будешь первым, кого я сдам, и я тебе не завидую.

У меня уже на самом деле вся рубашка была мокрая от пробившего меня холодного пота. Он был не такой тупой, Пеппино, догадывался, видимо, что его слова меня сильно задели. Он что-то буркнул и еще раз попытался вырваться, затем зажался в угол и умолк. На Ларго Санта Сюзанна я свернул направо на виа Орландо. Перед нами распустился хвост фонтана на пьяцца Эседра.

— Что ж, поехали в участок! — неожиданно заявил мой пассажир на удивление самоуверенным тоном.

Я повернул голову.

— Но тебя тоже упекут.

— Очень хорошо! — крикнул я, решительно указывая ему, что его шантаж не пройдет, хотя внутри я не без опаски ждал, что этот хитрец выкинет на этот раз.

— Ты моего брата не учел.

— Твоего брата?

Он пальцем показал мне на второго пассажира сзади, которого забыли во время перепалки.