Свенн, за которым я украдкой наблюдал, сидел по-прежнему с настороженным видом, и я не решался присоединиться к этому гоготу. В то время, как Нуто с торжествующим видом отпустил еще одну шутку по поводу влажных губ актрисы, едва раскрывшихся в улыбке.
— Берегись! А то он тебе сейчас вставит в рот! — крикнул он, выпрямившись на стуле, чтобы заручиться разнузданными возгласами своих приятелей, для которых он был примером для подражания.
Но когда она в своей узкой юбочке с тропическими цветами и болеро, которое оставляло обнаженным кусочек ее тела под грудью, принялась петь «Amado mio», пританцовывая в такт с широко раскинутыми руками, зал умолк как по мановению палочки. Наверно, сегодня тебе эта женщина с ее близоруким и слегка косящим взглядом, с ее вычурным перманентом, только что уложенным рукою парикмахера, с ее приторным и невыразительным голосом (мы не знали, что ее дублируют) даже не показалась бы красивой. Но именно это сочетание романтической расплывчатости и площадной элегантности, таинственности и глупости повергло в оцепенение очарованный партер грубых и примитивных самцов. Для них (как и для вернувшихся с фронта юнцов, которые толпою валили в кино) эта песня, эта коммерческая аранжировка латиноамериканского фольклора, состряпанная умелым профессионалом из «Коламбиа Пикчерз», казалась последним писком моды. Добавь ко всему этому намек на ночную серенаду и звездный небосвод, и ты поймешь тот завораживающий эффект, который произвел дублированный голос некой Маргариты Кансино, посредством голливудской машины превращенной в Риту Хейворт. Свен схватил меня за руку и обвил ею свою шею, как если бы хотел прижаться ко мне как можно ближе в состоянии ступора, пригвоздившего его к стулу.
Вторая песня, самая знаменитая — начинающаяся с шепота и заканчивающаяся всесокрушающей кульминацией — перенесла нас в кабаре Санта Моники. Свена повергла в экстаз сверкающая декорация, которую он квалифицировал не иначе как «select»[23], этим отвратным словечком, импортированным из Штатов и взятым на вооружение итальянской молодежью вместе со «slip»[24], «flipper»[25] и «chewing-gum»[26]. Шампанское на столиках, «свингующий» оркестр в смокингах, круглая подсвеченная площадка. Вечернее платье из черной тафты стягивает тонкое и гибкое тело Жильды. Перчатки, разумеется черные, непостижимой для нас длины, закрывают ее руки до локтей. Верх груди и плечи утопают в сверкающей белизне. Одна в самом центре площадки, в свете прожектора, оттенившего столики, она начинает петь «Put the Blame on Mamma, Boys», и в это же мгновенье, в такт ее почти незаметно покачивающихся бедер, весь зал охватывает трепет. Каждый чувствует, что он сейчас станет свидетелем чего-то необыкновенного и чудесного. И никто не вздохнул с разочарованием, когда вместо поспешного и банального американского стриптиза, она начала с упоительной медлительностью и тщательной небрежностью снимать одну из своих перчаток. В этот самый момент Свен склонил голову, приютившись у меня на плече. Перчатка медленно сползала, рука, словно белоснежная лиана, все больше утопала в ярком свете. Как будто она двигалась по собственному усмотрению, независимо от трафаретной улыбки актрисы и ее монотонного голоса.
— Завтра вечером будет сеанс в Порденоне, съездим посмотреть, как вы? — спросил меня Свен, когда я ссадил его с рамы во дворе его фермы после долгой молчаливой дороги вдоль сонных полей.
«Amado mio», — напевал я в полголоса, крутя педали на обратном пути. По мере того, как магия экрана уходила вдаль, я различал все отчетливее контуры только что рассказанной нам истории. Нелепый сценарий, по мнению критики. Богач, подобравший бродягу и взявший его на работу в свое кабаре; красивая мордашка этого бродяги (Гленн Форд с физиономией прожорливого младенца) и сокрушительная красота жены; взаимная любовь с первого взгляда: более слащавого, затасканного и глупого сюжета, чем этот любовный треугольник трудно придумать. Только, думал я, выворачивая руль, чтобы не раздавить жабу, надо заметить, что муж уже в начале фильма предстает нам как человек, не испытывающий никакого живого чувства к своей жене (взятой в супруги в качестве звезды для своего заведения), равно как, наверно, и к остальным женщинам; что оба мужчины как-то очень странно переглядываются между собой всякий раз, когда дают друг другу прикурить; что их соперничество возбуждает их, похоже, еще больше, чем саму Джильду; и что, наконец, их взаимный интерес друг к другу гораздо более серьезен, нежели можно было ожидать от подчиненного и его начальника.
Молодые ребята из Кодроипо подняли бы жуткий крик, если бы услышали мои рассуждения, и поклялись бы всеми своими богами, что сама их любовь к этому фильму категорически опровергает мои инсинуации: не подозревая, из-за своего невежества, что «Коламбиа Пикчерз» никогда бы не профинансировала более смелый проект, и что они сами, скованные внутренней цензурой, отказались бы аплодировать фильму, который слишком вольно трактует запрещенные темы.
Каким нежным был Свен во время просмотра! С каким самозабвением он прижимал голову к моей груди! А завтра вечером в Порденоне? На что надеяться, что принесет этот новый сеанс? Позже, в Риме, у меня была пара друзей, Франческо и Серджио, у них все стены дома были обклеены от пола до потолка фотографиями американских актрис; а над их кроватью висел гигантский портрет Мерилин Монро. Оперные залы, на три четверти заполненные поклонниками Пруста и Жана Жене, с замиранием сердца внимали голосу ла Каллас. Слушая пластинки с арией «Каста дива», юноши признавались друг другу в любви; и еще многие союзы, которые не благословит ни один священник, навечно были скреплены под прощания Виолетты с Альфредо. Почему кинозвезды и дивы бельканто сводят с ума тех, кто остается равнодушен к женщинам, когда их не окружает ореолом чарующая сила экрана или сцены? Закатывая свой велосипед под лестницу и бесшумно поднимаясь по ступенькам, чтобы не разбудить маму, я даже не подозревал, что Рита Хейворт наведет на мысли, которые не смогли во мне пробудить ни живопись, ни поэзия, и что Свен, оставшийся глухим к призывам моего флейтиста, падет перед песней сирены в черных перчатках.
В Порденоне фильм показывали в закрытом кинотеатре. Над нами уже не мерцали звезды, не шумел в палисаднике с розами ветер. Запах табака и пота. Зрители сгрудились на первых рядах, грезя иллюзией близости к платью из черной тафты. Свен хотел сесть сзади, как накануне в Кодроипо. На первой же песне он прижался ко мне. Как и вчера, грубые шутки уступили место восторженной тишине. «Amado mio» — пел нежный голос. Свен, словно ягненок, вздрагивал у меня на плече. Когда Джильда сбросила первую перчатку, он сказал мне со вздохом:
— Сейчас, если вы хотите.
Это «сейчас» до сих пор звучит у меня в голове, по прошествии тридцати лет, словно самая прекрасная песня любви, которую я когда либо слышал. Мы делали это просто, без спешки и с упоением. У Свена, казалось, перехватило дыхание. Вторая перчатка мягко соскользнула на пол, белоснежные руки раскачивались словно безвольные лианы, приводимые в движение легкими колебаниями. Но потом, когда и мне захотелось удовлетворить свое желание, он резко выпрямился на своем стуле и сделал вид, что внимательно следит за тем, что происходит на экране.
«Потерпи, — говорил я себе, — ты можешь обидеть его. Твоя настойчивость шокировала его. Как будто ты требовал свою зарплату!»
Злясь скорее на самого себя, чем на его внезапную холодность, я надеялся, что, расставаясь, он пообещает мне сходить в кино еще раз. На ферме еще не спали; сквозь жалюзи сочился свет; лежа у конуры, грызла кость собака; на втором этаже женский голос пел колыбельную; мужчина, коловший дрова под навесом сарая, бросил топор на поленья и прошел через двор, шаркая башмаками. Свен протянул мне руку, остановившись у колонки, той самой, у которой я нашел его в начале лета.
