В кинотеатре под открытым небом в Кодроипо в субботу вечером показывали «Джильду», фильм, наделавший много шума. Америка произвела новую королеву, чей профиль украсил атомную бомбу, сброшенную на Бикини. Говорили, что в Кордильеры отправили целую экспедицию, чтобы закопать в горах копию этого шедевра.

Свену пришлось не раз упрашивать меня, чтобы я отвез его на своем велосипеде в кино. Конечно, восхищение, которое вызывали у меня голливудские актрисы, с тех самых пор, как я открыл со своими лицейскими приятелями в Болонье легендарных красоток — Марлен Дитрих и Грету Гарбо, Норму Ширер и Джоан Кроуфорд, стремилось выплеснуться на новых звезд. Ты помнишь, что чем меньше они походили на настоящих полногрудых женщин, тем больше они мне нравились. Они должны были вращаться для меня в некой мифической сфере, не соприкасаясь с миром, в котором я жил. Причина, по которой мне не нравилась ни одна из кинозвезд неореализма, которые тогда появлялись на итальянских экранах. Я вменял им в вину их серые юбки касарских почтальонш и перманент торговок сыром из Порденоне.

Ни Леа Падовани в «Солнце еще встанет», ни Карла дель Поджо в «Бандите» не могли очаровать меня своей плебейской экспансивностью и крикливым жизнелюбием, равно как и голые ляжки Сильваны Мангано в «Горьком рисе» или пышная грудь Сильваны Пампанини в «Красотках на велосипеде». Наверно, я ходил в кино не для того, чтобы испытывать на себе резвые атаки женского начала, которого я избегал в реальной жизни? «Рим — открытый город» — вот главное потрясение; я понял, что флагманом седьмого искусства стал Росселини; мысль о том, что отныне все актрисы будут разрывать экран с физиологической страстью Анны Маньяни, повергала меня в ужас.

Только от фильмов Витторио Де Сики, в которых не было женщин, я испытывал подлинное счастье: «Шуши» и «Похитителей велосипедов», особенно последнего, герой которого с его впалыми щеками и острыми скулами, тощий, черноволосый и бесшабашный, составлял, по мнению, Нуто, определенное сходство со мной. Мне нравился этот невзрачный пригородный Рим, через который он возвращался домой в свою недостроенную бетонную коробку; печальные берега этой реки, эти грязные неровные пустыри, эти кучи строительного мусора, эти стройки пролетарских домов; вся эта декорация, в которой, не подозревая, что через несколько лет она станет обрамлением моей жизни, я находил гораздо больше поэтичности, нежели в иллюстрациях площади Навоне или Колизея в своих книгах по искусству. И в общем, кто знает, не повлияло ли воспоминание об этом фильме на выбор кварталов, в которых я селился в первые годы своей жизни в Риме?

Возвращаясь к «Джильде», я с удовольствием отвез бы Свена в Кодроипо, тем более что портрет новой звезды на огромном полотнище, вроде того, что расклейщик афиш из «Похитителей велосипедов» растягивает на стенах домов, как раз перед тем, как у него стибрили велик, приводил меня в восторг. Она представала во всем великолепии своего воздушного декольте, ирреальная и магическая, словно великие довоенные дивы. Моя Идеальная Женщина. Идеальная, потому что недосягаемая. Недоступная и вознесенная на Олимп красоты и роскоши, на котором смертные могут восхищаться ей, не боясь, что она сойдет к ним вниз.

Нуто — с присущей ему грубоватостью — считал меня дураком. Как я мог не понимать всю полемическую ценность такой афиши? Ради чего такой левацкий режиссер, как Де Сика, отвел ей роль в своем фильме, как не для того, чтобы изобличить новый опиум для народа? Неужели я думал, что малоимущие семьи, ютящиеся в бедных кварталах, не чувствовали в улыбке Кольгаты, в крашеных губах и ресницах этой куклы в шелковых кружевах оскорбления своей нищете?

— Светский вариант Мадонны, — совсем загнул Манлио, тоже недавно вступивший в компартию.

Я понимал, что мои друзья рассуждают верно, с чисто политической точки зрения. На пластинке, выпущенной в продажу с выходом «Джильды», воспроизводилось записанное через стетоскоп биение сердца героини; очень похоже в действительности (это к вопросу фетишизма и идолопоклонства) на те слезы, которые по клятвенным уверениям набожных монашек из монастыря Непорочного Зачатия в Беневенто выступили на статуе Девы Марии, возвышавшейся над алтарем: чудо, наделавшее тогда много шума в Италии.

Впрочем, я не решался порадовать Свена по другой причине.

Я знал, что мои ровесники, которые будут сидеть в зале, придут туда с совсем другими намерениями и в совершенно другом настроении, нежели я. Испытав разочарование в своей эротической жизни из-за строгого разделения полов, они замещали своих непорочных невест кинозвездами и требовали от них адекватного удовлетворения своих воспламененных чувств. В отличие от меня они верили в телесное присутствие звезды на экране, и им необходимо было в это верить, чтобы привязаться к ней. Чем сильнее была иллюзия, тем быстрее актриса становилась их кумиром. Лексикон их, впрочем, изменился: вместо «star»[20] теперь говорили «pin-up»[21]. На смену затерявшейся в космосе звезде пришла бумажка, которую вырезают из журнала и прикалывают на стенку над кроватью. Киносеанс меньше всего походил на праздник. В самых откровенных местах кресла ходили ходуном, и от первого до последнего кадра в залах царила такая грубая свобода, что все женщины, не сговариваясь, оставались дома, отдавая кинотеатр во власть мужского пола.

Кроме нежелания шокировать невинную душу Свена этой пошлой вакханалией, я опасался встречи с Нуто и другими своими приятелями, с которыми я почти перестал общаться с тех пор, как влюбился. Они стали бы задевать меня за то, что я не приходил на последние городские праздники, и доставать вопросами по поводу моего юного спутника. Первое же лицо, которое я разглядел у кассы, посреди гудевшей от нетерпения толпы, оказалось чернявой физиономией Нуто. Новый «опиум для народа», похоже, не оказывал на него снотворного действия, он метался как чертик и смешил своих дружков сальными анекдотами. Размазав по стенке американских капиталистов, он неожиданно смутился, когда увидел меня, и задвинул на затылок кепку, обнажив свои блестящие напомаженные волосы.

Что касается Манлио, то он в этот момент выводил на своем аккордеоне перед выцветшей афишей томное танго, и такого почтения не удостаивалась еще ни одна Мадонна, ни во Фриули, ни в остальной Италии. Белокурый Эльмиро несмотря на свой бледный и болезненный вид выкрикивал дурным голосом сомнительные шутки, срываясь в жуткие приступы кашля. Воспользовавшись толчеей, я не стал присоединяться к этой компании и утроился со Свеном на последнем ряду, рядом с палисадником, увитым розами, который выполнял в зале функцию забора. Едва прошли заглавные титры, волны ночной прохлады наполнились задиристыми криками и непристойными lazzi[22], обращенными актерам, как будто перед нами предстала не механическая экспансия растиражированных в Голливуде картинок, импортированных с другого берега Атлантики и навечно запечатленных в целлулоиде, а живые люди, в жилах которых текла настоящая кровь.

«Смотри, как бы ширинку не разорвало!» — громко крикнул кто-то с первого ряда под дружный гогот зала в тот момент, когда Гленн Форд, вытянув губы в поцелуе, с полузакрытыми глазами склонился над героиней с таким аппетитным личиком, что можно было и впрямь испугаться за катастрофические последствия для передней части брюк его полосатого костюма. Джордж Макреди, игравший мужа, лишь подогревал их игривую пылкость, во-первых, как муж, который всегда менее симпатичен, чем любовник (последняя вольность, которую они могли себе позволить перед тем, как предаться брачным узам и проявить принципиальность в вопросах своей «чести»), а во-вторых, из-за своего мрачного взгляда, неусыпно следящего за своим соперником.

— И много ты уже поймала их на себе?

— Поделиться с тобой?

— Самый подходящий момент!