Раич закашлялся от табачного дыма, зажег новую сигарету… Глаза его застыли словно бы в изумлении перед открывшимся видением надвигавшегося на него, перед тем, что сторожило его там за дверью, где каменно поскрипывают стиснутые морозом ступеньки крыльца под ногами.

Стук повторился. Раич стянул со спинки стула домашнюю куртку из грубой верблюжьей шерсти. Что-то тяжелое в обвисшем кармане куртки больно ударило его по бедру. Желчное вытянутое лицо озарила внезапная догадка: «Боже! Как же я забыл про это!»

К вискам с шумом прихлынула кровь, частые удары сердца сбили дыхание.

«Каждый должен хоть что-то же сделать! Хоть что-то!» — лихорадочно мелькнула мысль и угасла. Тупой удар толкнул его на стенку, переломил в поясе. Раич судорожно впился пальцами в грудь: «Зачем? Зачем?» — все кричало теперь в нем. Что-то вспыхнуло в мозгу слепяще и ярко, и в этом режущем свете он увидел мальчика в белой рубашечке и со светлыми кудряшками над ясным лбом, который радостно жмурится на крылечке и вздрагивает от тепла и свежести мокрых кустов сирени в саду. Увидел себя.

Роняя стулья и цепляясь за стену, Раич медленно падал. Последнее, что отпечаталось в его мозгу, — морозный пар над полом и большие круглые заснеженные валенки у порога…

С утра поток войск усилился. Снег на улице размалывали гусеницы, взрывали копыта коней артиллерийских упряжек. Пехотинцы волокли на салазках пулеметы, противотанковые ружья, ящики с патронами. Взбитые ветром тучи раздвинулись, и на повеселевший хутор глянуло солнце, алмазно вспыхнули заснеженные бока логов и яруг. У дворовых калиток цвели праздничные бабьи платки и шали, какие не успели натянуть себе на голову итальянцы. За синью снегов на горизонте погромыхивало, но уже не так страшно, как вчера.

— Здорово, тетушки! — затрагивали молодых баб проходившие солдаты. На задубевших от мороза лицах кипенно вспыхивали зубы, рвались клубочки пара. — Как насчет молочка?

— Немец-то вчера убег от вас!

— Это мы живо хвост оттопчем ему!

— Главное — курсак набить, пообедать!

— Эва дело. Заходи в хату — чем бог послал!

— Заходи и товарища заводи!

— Только уж гоните его подальше!

Из сизых раздерганных туч вынырнули немецкие самолеты, кинули несколько бомб. Одна упала прямо на дорогу на бугре — убило троих, двоих ранило. Остальные испятнили черными кругами снег в степи. Солдаты зачастили по самолетам из винтовок, автоматов. Прямо из башни танка заливисто лаял пулемет.

За полдень тучи разметало совсем. Проглянула небесная лазурь. Из логов дохнуло оттепелью, запахло весной. Из колонны танков на улице хутора вылупился один, разбил крутой сугроб у палисадника Казанцевых, стал. Из кучи сверху сиганул солдат, проваливаясь в снег, выскочил на утоптанную дорожку, кинулся в дом.

— Бабоньки, а ить это Андрюха! — сказала Варвара Лещенкова, пригляделась повнимательнее, поддернула концы голубого полушалка.

Через полчаса весь хутор знал уже: младший Казанцев, проходя с частью, забежал домой.

Несмотря на поздний час, мать стряпалась у печи. За столом сидели солдаты, ели разварную картошку, пили чай. Полушубки, шинели кучей свалены на кровати, в углах у двери и печки — карабины, автоматы.

В печи выстрелил хворост, к ногам матери выкатился уголек.

Широкие крылья носа Андрея шевельнулись, хватил поглубже запах родных хмелин. В горле запершило, кашлянул, задохнулся:

— Мама….

Ухват стукнулся об пол, бугристые черные ладони упали на передник, из-под платка кольнул недоверчиво-радостный взгляд, от какого враз отмякло сердце и глаза затуманились.

— Андрюшенька, кровинушка! — подняла руки, лицо мелко-мелко затряслось, ткнулась сыну в мерзлый полушубок.

Солдаты за столом переглянулись: вот так случай, мол.

Из горницы бурей налетела Шура, прыгнула на шею, повисла, отскочила назад.

— Ой, да какой же ты! — блеснула черными смородинными глазами, снова повисла на шее. — Братушка!.. Братушка!.. Пахнет от тебя чем, чужим чем-то.

За полушубок сзади дергал и хныкал оставленный без внимания Петька.

— Андрюска! Андрюска!..

Андрей подхватил его на руки, поднял к потолку.

— Вырос ты как!..

— Господи, да как же это я, — мать бестолково всплеснула руками, забегала по кухне: — Чем же тебя…

Солдаты за столом потеснились. Один потянулся к мешку, достал из него флягу.

— Садись, парень. Не всякого война через свой дом проводит.

— Батя где?

Шура кинулась в горницу — за год выросла, плечи округлились, кофточку топырили бугорки: невеста. Выскочила в шубейке, платок в руках.

— Я зараз! — хлопнула дверью и, прыгая в негнущихся валенках через сугробы, пробежала мимо окна.

Вошел с надвору отец, обнялись на людях скупо, по-мужски.

— Сымай ружье свое, — набрякшей с холода ладонью огреб, поправил усы, улыбался, в углах глаз дрожало, туманилось — копились две мутные крупные слезинки. Постарел — виски совсем серые, лысина подвинулась дальше, к углам и макушке.

— Мне и ехать скоро. На час всего, батя.

Впустив перед собою седое морозное облако, шумно ввалились деликатно выждавшие танкисты и десантники. Одарив всех золотозубой улыбкой и поздоровавшись громко, старшина-командир стукнул объемистой танковой флягой о стол:

— Потеснись, братва-славяне! Ну-у!.. Закуску, стаканчики, батя! С сыном тебя да с радостью и тебя, мамаша. Какой солдат не мечтает хоть одним глазом домой заглянуть, — крякнул, аппетитно закусил большой ломоть хлеба, хрумкнул огурцом. Не совсем разборчиво, с набитым ртом: — Наш батя — мужик правильный: ни слова. Два часа, грит, солдат, тебе на побывку. Ну да мы жиманем на скорость. Как, Федотыч? (Блестящий от мазута, со следами оспы на лице, Федотыч, не отрываясь от еды, согласно кивнул головой). Сына твоего, батя, посадили к нам под Богучаром. Смекалист по минам. Парень что надо. — Потянул к себе флягу: — Ну, братцы, чтобы вернуться всем!..

— Дай, бог, — Филипповна с тихой скорбной радостью следила за сыном, глаз с него не спускала. Посуровела лицом, хмуря брови: — Дай-то, бог. Храни и обороняй вас царица небесная, — поклонилась солдатам за столом в пояс, выпила все до капельки, закрылась передником, быстро отошла к печке.

— Ну скоро ты?! Что ты сидишь, омертвела вся?! — тормошила тем часом Шура Ольгу Горелову. — Говорю, на час всего… Да сам, сам послал, — соврала в сухие блестящие глаза. А та встать не могла. Бледность проступила даже сквозь смуглую кожу. «Дай отойду маленько», — просилась непослушными губами.

Командир танка успел налить по третьей. Места не хватало всем. Толпились у стола, ожидая очереди, сидели на кровати, на лавках в стороне. И хозяева, и гости покраснели, стали шумно перебивать разговором один другого, сталкиваясь руками, тянулись за огурцами, картошкой, салом. Посредине, затурканный вниманием, смущенно-радостно улыбался Андрей. На гимнастерке у него червонели два ордена Красной Звезды, орден Красного Знамени, поблескивала медаль.

В сенцах загремели, и, подталкиваемая Шурой, порог переступила Ольга. Увидела сразу, споткнулась, задыхающимся шепотом: «Здравствуйте!». Перед глазами все поплыло, завертелось, потянулась ладошкой к горлу, отпустила концы пухового платка. На ресницах, бровях, выбившихся из-под платка волосах серебрились росинки таявшего снега. В избе смолкли. Тихо, не спуская, как с огня, блестящих глаз с Андрея, Ольга села на уступленное место. Пересилила сухость в горле, тронула языком румяные с мороза губы. Кто-то не выдержал, ахнул восхищенно. Волосатая мосластая рука потянулась к фляге. Руку перехватили на полпути, отвели назад:

— Лишнее.

В избе загудели, заговорили разом. Спотыкаясь, Андрей полез из-за стола, шатнулся к косяку двери. В сенцах обернулся:

— Ну?..

— Ждала, — сказала одним дыхом, кинула по-бабьи ему руки на плечи. — Ждала…

В висках тенькнуло, потонуло в звоне, остановилось.

Из хаты по-за спиной уже выбирались десантники, танкисты.