— Как и нет войны, — не выдержал адъютант снова.

На дымной от росы лужайке, под кряжистым дубом, двое долбили лопатами неподатливую землю.

— Что у вас тут? — подъехал Павлов. Солнце заглядывало ему под козырек фуражки, заставляло жмуриться, серебрила косо подбритые виски.

— Хороним взводного, товарищ генерал, — лысоватый пехотинец воткнул лопату штыком, приналег на черен. — Утром при налете. Да так, что и хоронить нечего. Одни куски шинели.

В лесу изредка крякали разрывы. Навстречу попадались связисты, пехотинцы, саперы, тихо скрипели хорошо смазанные и подлаженные повозки. Лес жил своей скрытой фронтовой жизнью, но эта жизнь неопытному глазу была почти незаметна.

Генерал легонько помахивал махорчатой плетью. Некрупное ловкое его тело слегка покачивалось в седле. Посадка небрежная, казачья, чуть набок. Небрежность нарочитая, обманчивая.

Павлов поправился на заскрипевшем седле, вздохнул. Мысли его в это утро разлетались, как зеркальные лужицы под ударами копыт. 28 ноября прошлого года при форсировании по тонкому льду Дона под Ростовом его тяжело ранило. В армию вернулся накануне харьковских событий. Штаб обновился больше чем наполовину. Из старых кто убит, кто ранен. Война, как ветер-предзимник листву с деревьев, обдирает, грабит жизнь. И сколько в ней, этой войне, злости, насколько она многолика и жестока. За успех, за неуспех — за все расплачивайся кровью. Сейчас, после июня — июля, армия приходила в себя, участвовала в отвлекающих операциях.

Беляев уже ждал генерала и сразу повел в первый батальон. Траншея в полный профиль виляла меж деревьев, по весенним промоинам, углами выходила на свободное пространство. Неожиданно на голом месте траншея оборвалась и начиналась метров через двести.

— Там уже хозяйство Капусты, товарищ генерал.

Моложавое, без морщин лицо командарма побелело, потом посерело в скулах, камнями прокатились желваки. Не говоря ни слова, командарм полез из траншеи наверх. Беляев за ним. Немцы, наверное, не ждали такой дерзости — пулеметы их ударили с большим запозданием. Грузный, широкий в кости Беляев едва поспевал, раскрытым ртом хватал застойный в лесу воздух, перепуганно мигал выбеленными на солнце ресницами.

— Все понятно, товарищ генерал. Разрешите вернуться назад.

— Возвращайтесь. Только в тыл, в тыл, потом к себе.

Меж жилистых корневищ берестка просунул свое рыльце «максим». Пулеметчики, сидя в ряби солнечных пятен, хлебали из котелка. Завидев начальство, оба, не выпуская ложек, вскочили.

— Завтракайте, завтракайте, — командарм снял фуражку, подставил горячему ветерку седой плотный ежик, не скрывая удивления, почмокал губами: сержант, первый номер, — детина, хоть рельсы гни на плечах, кулаки — гири пудовые. Такому, видать, солдатская норма, что слону дробина. — Как кормят? Не жалуетесь?

— Ничего, товарищ генерал. Два раза в день.

Не убирая улыбки, Павлов покачал головой: «Ловко увернулся: два раза в день».

— А немцы здорово беспокоят?

— Итальянцы теперь у нас, товарищ генерал, — сержант оглядел меловые в прозелени кручи галиевского берега, спускавшиеся к самой воде, и на широком лице расплылась добродушная улыбка: — Веселые, песенники, только дураки. «Русь, капут! — кричат. — Сдавайся!» А сами дуба дают.

— А вчера с утра заладили: «Русь! Давай выходной сегодня!»— дополнил второй номер говорливого товарища.

— Миколка Агееев. Тутошний рожак. Из-под Калача, — ласково сияя глазами, представил здоровяк щуплого паренька. — Он им выходной устроил. Я у пулемета, а он метров за тридцать с карабином охотится. Вчера троих скопытил.

— Значит, не скучаете?

— Некогда, товарищ генерал, — сержант стащил пилотку с угловатой головы, достал сунутый туда лоскут газеты, отодрал на закрутку. — Больно уж комары донимают. С воробья величиной, проклятые. Кожу на сапогах просекают.

— Ну? — искренне усомнился командарм, поддаваясь, однако, игривому настроению здоровяка-сержанта.

— Ей-богу, товарищ генерал, — вполне серьезно заверил сержант. Ясные с лукавинкой глаза зыбились смехом, губы шевелились вызывающе. — Военный комар — особый. Нос у него, что щуп у саперов. Сквозь железо достает.

— Сержант Ильичев — шутник, товарищ генерал, — облизав сохнущие губы, пояснил тучноватый майор Капуста.

— А каски почему не носите? — спросил командарм.

— Жарко. Голова потеет.

— Твои хлопцы правильно поняли момент. Побольше охотников-снайперов. На то и щука, чтоб карась не дремал, — наставлял на обратном пути командарм тяжеловатого в ходу Капусту. — А каски носить! Кормить в окопах три раза. Пусть хоть в обороне по-людски поедят. Еще узнаю такое — всех старшин ваших и хозяйственников посажу в окопы и прикажу кормить один раз в день. И баню наладь.

В землянке хлебосольного Капусты уже ждал накрытый стол. На сковородке шипела и брызгала жиром свежая рыба. На краешек стола на всякий случай поставлена «Московская».

— Богато живешь! — Командарм огляделся: в просторной землянке пол посыпан крупнозернистым речным песком и чабором, топчан застелен плащ-палаткой, в углу из снарядного ящика — шкафчик посудный. — С удобствами. — Повел носом на рыбный запах: — А это откуда чудеса такие?

— Из Дона-батюшки. Ваши знакомцы-пулеметчики надоумили всех. На ночь забрасывают в Дон какие-то там донки и переметы, а утром рыбу тянут.

— Экие стервецы, — покачал головой командарм. — Расскажи и другим, а то, небось, никому ни гугу, чтоб не обошли.

Когда вышли из землянки, солнце уже выпило росу, окачивало сверху жаром. Затолоченная луговина пылала нестерпимым зноем. Слоисто делились и дрожали меловые кручи и белесые холмы по ту сторону. За Галиевкой на шляху от Богучара пухло и выгибалось дугой пыльное облако.

— У немцев плетень тянут.

— Нужно послать охотников. А то совсем курорт, а не война получается.

— У Беляева на прошлой неделе здорово вышло. И снова мальчишка этот, Казанцев, водил.

— Знаю. Докладывали. Вы вот что, — командарм придирчиво окинул глазом переменившую свой мирный облик полянку, заприметил мелькавших меж деревьев людей. — Парнишку этого не трогать больше. Сегодня же комдиву прикажу.

— Лучшего проводника не найти, товарищ генерал. Смел больно. Иной и знает, да показать не сумеет.

Загорелое до синевы лицо командарма напряглось, в широко раставленных глазах мелькнуло раздражение:

— Для смерти одинаково, кого пометить, а людям нет. У него, говорят, дом где-то поблизости… да и молод слишком. А людей лишних убрать. Нечего итальянцам глаза мозолить.

— Эт-то так, — туговато согласился Капуста. Стянутая шрамом щека побурела, дернулась. — Хотя помирать, товарищ генерал, одинаково плохо и молодому, и старому, и вдали, и рядом с домом.

— Поищите среди местных. Деда возьмите какого. И вот что, — Павлов задумчиво поиграл бровями, кинул нарядную плеть к сапогу. — Выдели роту и по вечерам, но так, чтобы немцы и итальянцы видели, води ее маршем из Подколодновки в Толучиево. В Толучиево — на виду, а обратно — скрытно. Понял? Наделай пушек и минометов деревянных и поставь тоже так, чтобы итальянцы знали где. Да понатуральнее. Они тоже не дураки. Выдели пару кочующих орудий. Пусть постреляют с тех мест. Артналеты согласуем и будем делать только во время приема пищи и по ночам в разное время… Да, и про хлеба не забывай, помогай убирать. Казаком не управиться самим, старь да калечь остались…

Андрей Казанцев оторвал голову от сена, накрытого плащ-палаткой. По дымному от росы двору хозяйка гоняла хворостиной теленка.

— Каменюки глотаешь, сатанюка! Околеешь, тогда как?!. А, служивый! — заметила проснувшегося Андрея. — Разбудила баба поганая. Каменюку заглонул, окаянный. А куда его резать зараз. Нехай на вольных травах до осени погуляет, глядишь на девку и выгадаю чего…

Бессмысленно тараща глаза, Андрей снова ткнулся в сено, захрапел: час назад он вернулся с ночного минирования берега. Но вскоре разбудили его окончательно. Второй взвод уходил ремонтировать мост через Бычок, маленькую речушку. Желтоусый Спиноза, уходя, решил предупредить о завтраке: