— В поле стоят некошеные хлеба. Урожай может погибнуть. Вы, земледельцы, не должны смотреть на это спокойно. Вы будете жить, как и раньше, колхозом, и будете трудиться. У вас останутся старые бригадиры, полеводы, агрономы. — Толстенькая, похожая в своем пестром платье на жирную утку бухгалтерша закончила перевод и выжидающе-почтительно взглянула на немца.

Очки снова блеснули, и, глядя куда-то поверх голов, немец снова заговорил.

— Во всем должен быть строгий порядок. На работу должны выходить все и трудиться хорошо, — бухгалтерша замялась, промокнула платочком по обе стороны носа, несколько смущенно закончила: — За нерадивость — расстрел!..

В толпе женщин ахнули, зашептались, зашикали на детей. Мужики переглянулись.

— Воровать зерно, овощи — все, что выращено в поле, — запрещено… расстрел…

Короткие вздохи и шум толпы немец пережидал терпеливо, продолжая смотреть поверх голов. Его совершенно не интерес совало впечатление от речи. Обсуждению она не подлежала. Ей следовало только внимать и принять к сведению.

— Хюрера мухи едят, — тыкнул в ладошку лодочкой Гришка Черногуз, бессменный конюх колхозный, по-уличному Упырь.

Над крылечком правления был укреплен портрет Гитлера, Лицо «хюрера» желто блестело, будто таяло, и по нему густым роем ползали мухи.

— Это я, — задушенно из-под щитка ладони шептал Гришка Черногуз Алешке. — Морду ему медом намазал. Вечером на конюшню сено привозил…

— Тс-с, дурак!

На «хюрера» в мухах, кажется, обратили внимание не только Алешка Тавров с Черногузом. Бабы тоже перешептывались, по-кошачьи порскали в платки.

Галич давно ждал момента задать вопрос, даже рот напряженно держал открытым. Наконец решился, вырвал локоть у тянувшей его жены.

— Фу-у! Да отстань, проклятая, — вытянулся на носках. — А как же для нас с хлебом?

Кургузая бухгалтерша потопталась, колыхнулись высокие полные груди: переводить или не переводить?

— Их сколько по лавкам, а мужиков нет!

— Запасы все съели!

— Задарма кто будет работать! — осмелели бабы.

— Господин фон Хупе поясняет, что все будет исполняться по справедливости. Каждый работающий будет получать десятую долю от сделанного, — пояснила бухгалтерша.

Солдат за спиной немца в кителе заволновался, вопросительно поглядел сверху на фуражку начальства. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Раич, то и дело осушая платком лысеющий лоб и пробритые обрюзгшие щеки. Он, видимо, чувствовал свой рост и испытывал неловкость от соседства с солдатом и от того, что виден всем.

— Всо бутет карашо! — закончил немец по-русски. Желтое пергаментное лицо его смяло подобие улыбки. — У фас бутет сфой старост, герр Раич. Его распоряжений — закон, — отступил в сторону, открыл взорам черкасян новое начальство.

Раич растерянно улыбнулся, поперхал в кулак, снял очки, протер их, почтительно наклонился в сторону немца. Правая щека его мелко-мелко запрыгала, потянула на сторону рот.

— Господин гебитскомиссар ознакомил вас с новым порядком и условиями работы… Хлеб вы получите… Со всеми недоразумениями просьба обращаться ко мне…

Расходились мужики растерянные, смущенные, сбитые толку.

— Говорят, будто этот бухгалтер ничего человек.

— Как метла: метет и в ту и в другую сторону.

— Да уж хороший человек добром не пойдет служить на них.

— Ты вроде бы знаком с ним, Данилыч?

— Теперь знакомства начинаются наново.

— Насчет хлеба брешут, видно. С десятины оно бы хорошо…

— Немцы — народ хозяйственный и справедливый.

— Загонят, куда ворон костей не таскал.

— Дальше и так гнать уже некуда.

— А как с Калмыковым?.. Они не брешут.

— Дождались, мать твою, — плевались и ожесточенно скребли затылки мужики, непонятно кого виноватя этим «дождались».

Филипповна выбирала лук-сеянец на грядках, обивала комельки земли, скидывала на затравевшей стежке в кучу. Тень трех по-девичьи стройных полудичек-слив коснулась уже сруба колодца. Из вишенника рядом потянуло низовой сыростью и подопревшими кореньями лебеды и донника, как в проулке желтый, сникающий зной колыхнул залолошный, как по мертвому, крик:

— Наших гонють!..

На улицу разом, будто ждали этого крика, на ходу завязывая платки, выбежали женщины. Их обгоняли ребятишки. В закрытые, порыжевшие от солнца ставни хат толкнулся слитный гул бабьих выкриков, прорезаемый отдельными истошными всплесками и визгом ребятишек.

С бугра, огибая обвалившиеся и пожелтевшие ямы, где хуторяне брали мел для своих нужд, спускалась серая, дышащая пылью и зноем колонна пленных красноармейцев. По бокам, впереди и сзади, тоже разморенные и пыльные, шли немцы с автоматами. Толпа женщин и детишек вынеслась к горловине проулка, где он стекался с улицей, остановилась вмиг, будто споткнулась.

— Raus! Raus! Zurück![9]

Два солдата с автоматами, пропуская колонну, стали по углам на повороте, чтобы проглядывать улицу вдоль.

Пленных было человек семьдесят. Пыльные, прокаленные на солнце. Многие в бурых, почерневших от пота и грязи повязках. Иные в нательных рубахах, босиком. Лица в большинстве молодые, голодно обтянутые. Гимнастерки на спине от пота и пыли задубенели, коробились, шуршали. Топот ног по белой пыли, шорох одежды, покашливание, окрики заполнили хуторскую улицу чем-то новым, чужим, неожиданным.

Замыкал колонну высокий худой боец с забинтованной головой и отечно-синим лицом. Он спотыкался и тянулся из последних сил, все время меряя запавшими глазами все увеличивающееся расстояние до хвоста колонны. К нему оборачивались, замедляя шаг, товарищи. Окрик «Цюрюк!» возвращал их на место. Отставший вскидывал голову от этого окрика, напрягался, чувствуя спиной и затылком конвоира с сырой, облохмаченной ракитовой палкой в руках.

Колонна пыльной змеей вытянулась по улице, завернула к скотным базам. Это были первые пленные бойцы, каких хуторяне всего неделю назад, измотанных, но оружных и по-боевому злых, тая надежду, провожали к Дону, ждали назад. Что-то тяжелое сдвинулось с места, окатило душу холодом страха и безвыходности.

— Ой, лышенько! Да что ж это будет!

Крик резанул по окаменевшей толпе, и толпа встрепенулась, вздрогнула, взвились возгласы:

— Мамочки, родненькие!..

— Та куда ж вас?!.

— Марья!..

— Ох, куда ж ты с горшком!

— Бабы! Хлеб, сало давайте!

— Raus! Raus!..

— О-о! Russische Schweine!

— Вы, мужики, чего смотрите!

— Воды! Чего стоите!

— Да у них же рты потрупешали, почернели!

— Zurück!.. Raus!..

— Матка! Komm, komm!..

— Ах, нехристь окаянный!

— Кле-еп! Кле-еп!..

Появились мужики и бабы с ведрами. Во дворы и из дворов бежали с караваями хлеба, кусками сала в тряпице и так прямо, с яйцами, вареной картошкой. Детишки и хозяйки хватали дома съестное, что попадалось под руку, бежали на улицу. Иная тащила, комкала одежду. Колонна у базов остановилась, и бабы коршунами налетали на конвоиров. Мальчишки кидали еду через конвоиров и женщин.

— Матка! Komm, komm! Яйки! Шпек! — требовали немцы себе.

— Отдай ему, проклятому.

— Лопочет, ирод!

Конвойные, не разбирая, били палками кого попало: и пленных, и детишек, и женщин.

Маленькая, черная сухая баба Ворониха кидалась на грудь толстомордому ефрейтору, хватала его за ремень, царапала руки, автомат. Немец, добродушно скалясь, оттолкнул старуху, та упала. Загребая пыль, наседкой снова бросилась вперед.

— Матка! Нельзя! Вэк!

— Ах ты, нехристь! Еще и вэкает. Гадко ему! Та убей меня, убей! — и старуха, размахивая корявыми, будто сучья, руками, лезла на добродушного ефрейтора.

Глядя на нее, смелели и другие бабы.

— Дарья, тащи молоко иродам. Нехай пьют!

— Може, и нашим достанется.

— Граждане! Товарищи! — русоволосый парень с бархатными петлицам, и кубиками на вороте выгоревшей гимнастерки вытянулся на носках, поднял руку: — Кидайте через головы! Не рвитесь! Не губите себя!..