«Он какое-то время смотрел на нас с мрачным видом, обменялся несколькими быстрыми фразами с Черни, потом замолчал, а мой добрый учитель знаком велел мне сесть за рояль. Я сыграл сначала небольшую пьесу Риса. Когда я закончил, Бетховен спросил, могу ли я сыграть какую-нибудь фугу Баха. Я выбрал фугу до минор из „Хорошо темперированного клавира“. „Можешь транспонировать ее в другую тональность?“ — спросил Бетховен. К счастью, я смог. Взяв последний аккорд, я взглянул на него. В меня впился пронзительный, жгучий и мрачный взгляд великого маэстро. Но вдруг его черты смягчились от доброй улыбки; Бетховен подошел ко мне, наклонился, положил руку мне на голову, несколько раз погладил по волосам и прошептал: „Вот чертенок! Каков пострел! ‹…› Ладно! Ты счастливец и сделаешь счастливыми других людей. Нет ничего лучше, ничего прекраснее“».
Тогда же, в апреле, произошла радостная встреча со скрипачом Игнацем Шуппанцигом, вернувшимся из России. Это был друг. Их знакомство длилось более двадцати лет. Шуппанциг всегда пламенно отстаивал квартеты Бетховена, исполняя их со своим ансамблем как можно чаще. Бетховен написал для него шутливый канон «Похвала тучности». Шуппанциг был видный мужчина: огромный, колоритный, Людвиг называл его «лордом Фальстафом». С ним он поделился своими планами, совпадавшими с самым глубоким желанием, — написать новые квартеты. Это его прибежище, идеальная форма, чтобы дать волю своим раздумьям и музыкальной мысли. Вдали от грохота оркестра квартет, благодаря экономии средств и идеальному совершенству ограниченного состава, позволяет достичь высшей чистоты. Едва вернувшись, добрый Шуппанциг принялся устраивать концерты своего ансамбля, чтобы снова исполнить старые квартеты Бетховена — Восьмой и Десятый. Успех был, но не бесспорный. Похоже, что эта строгая, серьезная, глубокая музыка в Вене вышла из моды.
Бетховен был далеко от города. Уехал на лето в Хётцендорф по приглашению богатого барона фон Проная, который роскошно устроил композитора в своем замке. Это было лето напряженного труда, выполнения огромной задачи облечь в некую форму обобщение целой музыкальной жизни. Замысел вызревал уже почти три десятилетия — это будет Девятая симфония.
Жизнь в Хётцендорфе должна была стать чудесной — но быстро сделалась невыносимой. Бетховен совершил ошибку, пригласив Шиндлера приехать к нему на несколько дней, и тот всё больше раздражал его, хотя и оказывал кое-какие услуги. Надо сказать, что Шиндлер, напыщенный индюк, был невыносимо самодоволен. Несколько разбираясь в музыке, он то обращался с Бетховеном на равных, объясняя ему как товарищ, что ему следует писать, то становился прилипчиво подобострастен, и это было особенно неприятно Бетховену, внушая ему чувство гадливости и презрения. Он придирался ко всему, цеплялся к мелочам, лез со своими советами — об этом можно судить по разговорным тетрадям. Бетховен выходил из терпения, закипал от бешенства. В конце концов он избавится от Шиндлера (на время) в следующем году. А хозяин замка, барон фон Пронай, быстро вывел его из себя, поскольку намеревался вознаградить себя за гостеприимство беседами с великом человеком, при этом прося его не шуметь в своей комнате. Бетховен нарочно стал ему досаждать и быстро сбежал из золотой клетки в Баден.
В это время он сочинял три первые части своей симфонии и был особенно раздражителен. Его отношения с Карлом относительно уладились и даже перешли в привязанность, но долго это не продлилось: осенью Карл, которому стукнуло семнадцать, очень некстати впервые напился, что, впрочем, было в порядке вещей. Но реакция дяди, как всегда не поддающаяся логике, принудила его рассыпаться в извинениях.
Отношения с братом Иоганном и в особенности с его женой складывались не лучше. Людвиг не переносил буржуазного самодовольства своего брата, который в письмах придавал себе лоску дурацким титулом «землевладелец», на что Людвиг в новогоднем поздравлении ответил, подписавшись «мозговладелец». Но вот Иоганн заболел, и его жена этим воспользовалась, чтобы ему изменять. Щепетильность Людвига, всегда слишком горячего, когда речь шла о чужих недостатках, взыграла, и Иоганн получил разъяренное письмо, в котором тот обзывал свою невестку шлюхой и потаскухой. «О, стыд и позор! — писал он. — Неужели в тебе не осталось ничего от мужчины?»
Наконец, посреди всех этих неприятностей, он закончил Девятую симфонию. Свой памятник. Если «Торжественная месса» была синтезом религиозной музыки во всех ее проявлениях, Девятая симфония стала апофеозом и обобщением его собственного музыкального мира, его владения оркестром, как будто он преподнес это произведение самому себе, равно как и всему человечеству. Необходимо вернуться к ее происхождению.
Уже 30 лет Бетховен собирался положить на музыку «Оду к радости» Шиллера, которого ставил превыше всех в своем литературном пантеоне. С другой стороны, он всегда был глубоко привязан к музыкальной теме, которую уже использовал, в частности, в Фантазии для фортепиано, хора и оркестра (до минор, опус 80). В какой момент два этих источника слились воедино? Поздновато. Сначала он задумал симфонию с хорами, совершенно отличную от Девятой. В той Девятой симфонии, которая была задумана еще в 1812 году и вчерне набросана в 1817-м, изначально не было финала с хором. В 1822 и 1823 годах он сочинил три первые части, но собирался присовокупить инструментальный финал. Только осенью 1823 года произошло «слияние» между тремя первыми частями и «Одой к радости»; в феврале 1824 года он смог закончить симфонию в ре миноре, увенчав ее грандиозным финалом.
По своему размаху, сложности, трудности для исполнения, но и благодаря доступности финального гимна для самой разной публики (из «Оды к радости» даже сделали гимн Европы в довольно невыразительной новой оркестровке Герберта фон Караяна) Девятая симфония — нечто большее, чем музыкальное произведение: это символ, эмблема, даже политическое оружие, как доказал Эстебан Бух в блестящем эссе. В зависимости от условий ее исполнения и восприятия она каждый раз звучит по-новому. Вот запись концерта в Берлине в 1943 году под руководством дирижера Вильгельма Фуртвенглера в присутствии ареопага нацистских вождей: устрашающая и роскошная медленность ритма, мощный финал… Предвидение славы Третьего рейха? А вот ее прочтение умирающим Леонардом Бернстайном в 1989 году, в момент падения Берлинской стены — и всё произведение символически обретает совсем иной смысл…
В этой симфонии просто-напросто заключен весь оркестровый гений Бетховена, его великолепное владение музыкальной драматургией: первая часть — мрачная, тревожная, словно звучащая из глубин земли, навевает воспоминания о трагических интонациях Пятой симфонии; вторая часть — скерцо, в начале ритм задается литаврами, потом их сменяют гобои и валторны, выводящие танцевальный мотив; напевное адажио, задумчивое, лиричное, напоминает «Сцену у ручья» из «Пасторальной»; затем финальный взрыв четвертой части, которая сама состоит из двух частей: инструментальной увертюры в си-бемоль миноре и собственно «Оды к радости» в торжествующем ре мажоре.
И тут хочется помириться с Клодом Дебюсси, который в своем «Господине Кроше» выносит такое светлое суждение о Девятой симфонии:
«В этом произведении огромных размеров нет ничего ненужного, даже анданте, которое новомодные эстеты считают слишком длинным; это просто деликатно предусмотренная передышка между ритмичной настойчивостью скерцо и инструментальным потоком, неудержимо увлекающим голоса к славе финала. Что же до бьющей через край человечности, разрывающей привычные рамки симфонии, она брызжет из его души, которая, пьяная от свободы, по иронии судьбы билась до крови о позолоченную решетку, которой его ограждала малосострадательная дружба сильных мира сего. Бетховен, верно, страдал от нее в глубине своего сердца и пламенно желал, чтобы человечество слилось в нем воедино; отсюда крик, исторгнутый тысячей глоток его гения и обращенный к „братьям“ самым смиренным и самым бедным. Услышали ли его они? Вопрос не праздный…»
