И вот как-то раз в Лондоне вновь появляется сэр Мерлин, ваш покорный слуга. Разумеется, все знают, что меня зовут Мерлин, но никому и в голову не приходит, что я — тот самый Мерлин. Перед этим я лет тридцать прожил в других местах, дабы лондонский свет успел позабыть прежнего сэра Мерлина, и ни в коем случае не узнал его в новом. Я хожу, со всеми знакомлюсь, все ахают, когда я рассказываю, что служил в колониальных войсках, а я там действительно служил, и вдруг разговор заходит о рыцарях.

Разговор общего плана, никого ни к чему не обязывающий. Кто-то говорит, что после Круглого Стола настоящих рыцарей уже и не было. Меня, как Мерлина, просят высказаться. Шутят они так. Я высказываюсь, что мне, трудно, что ли? Разговор мгновенно перескакивает на другую тему, и я отхожу от этой компании. Но замечаю, что за мной последовала одна леди. Я на неё ещё раньше обратил внимание. Очень уж она умна, почти как Моргана. И это она ещё пытается свой ум скрывать, дабы среди прочих леди не особо выделяться. Я к ней поворачиваюсь, намереваясь спросить, чего же ей угодно, но она меня опережает.

— Сэр Мерлин, я бы хотела переговорить с вами наедине, — шепчет мне она. — Не волнуйтесь о моей репутации, я слыву настолько эксцентричной особой, что мне уже ничего не повредит.

Заходим мы с ней в какую-то уединённую комнатушку, а во дворцах тогдашней аристократии таких помещений имелось немало, специально, дабы пара гостей могла избежать посторонних глаз, но, думается мне, использовали их обычно совсем иначе, нежели мы с той леди. Первым делом она заявляет, что споёт мне песенку. И поёт. Голос у неё так себе, слух, в общем, тоже оставляет желать лучшего, но вежливый сэр Мерлин смиренно слушает, благо песня оказалась совсем коротенькой.

— На каком это языке? — интересуюсь я, поскольку ни слова не понял.

— Ах, это неважно, — отмахивается леди. — Лучше скажите, сколько вам лет?

— Увы, гораздо больше, чем хотелось бы, — отвечаю ей я, верный своему принципу всегда говорить только правду, и ничего, кроме правды.

— Отвечайте, пожалуйста, прямо, и без увёрток, — просит она.

Нет, не просит, а требует! И мои губы помимо моей воли озвучивают ответ:

— Примерно полторы тысячи, а может, и больше.

— Я так и подумала, — улыбается она. — Значит, вы бессмертный.

— Да, — киваю я, и понимаю, что вынужден её убить, у меня просто нет другого выхода.

— Вы не причините мне зла, — командует она, и я, уже собравшийся убивать, перестаю это делать. — Я наложила на вас заклятие покорности. Вы потом без труда его снимете, я знаю, что бессмертные это умеют. У меня к вам только один вопрос. Вы можете сделать бессмертной меня?

— Нет, — честно отвечаю я. — Богами могут стать только дети богов, и то не все. Божественность заключается в многомерности…

Внезапно оказывается, что эта леди очень хорошо разбирается в математике. Она всё понимает не хуже меня. Я вижу, что она очень расстроена, но помочь ей ничем не могу.

— Мне осталось жить совсем немного, — внезапно сообщает мне она. — Так что не трудитесь меня убивать, это бесполезный труд.

— Но вы же совсем не старуха, — возражаю я.

— Смерть моя последует не от старости, а от болезни — заявляет мне леди, и добавляет: — Я смогла вывести формулу универсального заклятия, способного управлять человеческой жизнью в очень широких пределах, но свою жизнь, как выяснилось, защитить не способна.

Она мне представилась, как леди Ада, графиня Лавлейс, в прошлом баронесса Кинг, урождённая Байрон. Дочь того самого Байрона. Я, проведший последние тридцать лет в неимоверной глуши, к своему стыду, понятия не имел ни о том самом Байроне, ни о любом другом Байроне, в чём мне пришлось признаться.

Тогда леди Ада рассказала мне, что её отец, известный поэт, очень дружил с некоторыми греческим эмигрантами в Англии, бывал и в самой Греции. Дочь никогда его не видела, но это уже их семейные проблемы, нам до них дела нет. И вот как-то к Аде явился какой-то грек и передал ей записки её отца, якобы по его просьбе. Грек сказал, что он пифагореец. Я, естественно, сразу же вспомнил о том, давнем своём несчастном знакомом, но ей ничего не сказал.

По её словам, в бумагах, которые ей достались в ранней юности, излагалось подробное описание универсального заклинания. Якобы поэт Байрон закладывал его в свои стихи, дабы заинтересовать читателя, и благодаря этому имел невообразимый успех. Ранее этим же заклинанием пользовался великий Шекспир, где и как он раздобыл формулу, она мне не сообщила. Ада, очень хорошо разбирающаяся в математике, смогла перевести невнятное описание на строгий язык алгоритмов. По её словам, это заклятие могло быть каким угодно. Например, приворотным. Она якобы воспользовалась им, дабы покорить сердце барона Кинга, впоследствии графа Лавлейса.

Само собой, заклинание направлено не на кого попало, а на человека с определённым именем. А точнее, на группу таких людей, по-русски их называют тёзками, если не ошибаюсь. Так что поэтам приходилось вставлять в свои поэмы несколько заинтересовывающих заклинаний, на каждое из распространённых в стране имён. Что поделать, иначе — никак.

Вы, наверно, обратили внимание, что я часто употребляю слово «якобы». Это потому, что через несколько лет, когда я стал выяснять, кем же была эта леди Ада на самом деле, все мне говорили, что она никогда не посещала тот дом. Да и взглянув на портрет графини Лавлейс, я не увидел сходства. Не знаю, как всё это объяснить. Но она отдала мне формулу заинтересовывающего заклятия, сопроводив просьбой. Я должен постоянно просматривать прессу в разделе объявлений, и если там появится просьба о встрече, подписанная «Король Артур», пойти на эту встречу и помочь этому самозванному королю. Я согласился.

На этом, полагаю, самое время закончить вторую часть моего рассказа. Саурону же напоминаю, что я очень люблю хороший кофе, и нечего ругаться на древних языках по этому поводу.

Пренебрегший просьбой не ругаться Сатана отправился куда-то заваривать кофе. Попытку Мерлина завести разговор о погоде немедленно пресекли. У всех имелись вопросы, но первой заговорила Ромуальдовна.

— Мерлин, вы сказали про леди Аду, что она очень умная, и совсем немного уступает Моргане. Но ведь Моргана, она же Вагиня, круглая дура!

— Вы оскорбили женщину, которую я люблю, — с достоинством отреагировал Мерлин.

— Ромуальдовна, да сдалась вам эта леди, не скажу на какую букву? — урезонил её Елубай. — Тут прозвучали вещи поважнее. Я вот чего не понял. Формула была у пифагорейцев. Байрон дружил с греками, среди них, надо полагать, были и обладатели формулы. Они с ним поделились. Но леди Ада получила формулу фактически не от отца, а от самих пифагорейцев. Зачем они это сделали?

— Вы меня спрашиваете? — удивился Мерлин. — Я могу только предполагать. Например, грек не знал, что он передаёт. В смысле, знал, что передаёт дочери записки её отца, а что в них содержится — понятия не имел. Это мог быть друг лорда Байрона, никак не связанный с пифагорейцами. Он, конечно, сказал леди Аде, что входит в их число, но она же не проверяла, да и не смогла бы.

— А зачем пифагоровцы раздавали свою формулу направо и налево? — поинтересовался Жора. — Хранили бы её, и молчали себе в тряпочку.

— Я думал, вы умнее, — вздохнул Мерлин.

— Сам дурак, — мгновенно, не задумываясь, отреагировала Ромуальдовна.

— Вот скажите, зачем, по-вашему, они отдали мне заклинание, убивающее Зевса?

— Мешал им Зевс, а вы могли применить против него оружие Кроноса. И у вас было такое желание. По крайней мере, они так думали, — предположил Елубай.

— Согласен с вами. А теперь представьте, что вам мешает жить, к примеру, некий Ахмед-паша. Он понимает по-английски и не чужд поэзии. При этом охраняют его так, что вплотную не подобраться. А тут появляется какой-то известный поэт, которого просто стыдно не знать. Известность обеспечивается, как вы выражаетесь, заманухой, а помимо этого, в тексте содержится заклятие, убивающее всех, кого зовут Ахмед-паша. Однако сами пифагорейцы поэты слабенькие, вот им и приходится ради Греции заводить дружбу с Байроном да Шекспиром. Это не так просто, вы же не забывайте, что гении — люди, как правило, в общении достаточно неприятные.