Остановились в балке, пристально вглядываясь в темноту. Выслали разведчика, который вскоре вернулся с бойцом из отряда Федоренко. Тот рассказал, что он чуть не попал в лапы румын. Он подошел к повозкам, а том люди. Темно. Раздались голоса: «Немец?.. Румын?.. Русс?..» Он понял, что напоролся на врага, и молча начал отходить. Застрочил пулемет. А в лесу у румын прикрытие, оттуда тоже открыли огонь.

Мы решили обойти стороной то место, откуда обстреляли нас румыны, и соединиться с Федоренко. Только стали подниматься по скату балки, опять затрещал пулемет, но теперь трассирующие пули летели уже в противоположную от нас сторону. Во главе колонны стал Костюк, как лучший проводник, прекрасно ориентирующийся в лесу в любое время. К Федоренко направили связного с указанием, где ему с нами встретиться.

Снова начался ночной партизанский марш: с кручи на кручу, без дорог шагали напролом, спотыкались, падали.

Через некоторое время тяжелого пути соединились с Федоренко и остановились передохнуть. Все живы и невредимы. Я поражен был удивительным мастерством наших проводников. По каким-то неуловимым признакам находили они просеки и приводили точно в то место, куда нужно.

При выходе из Кипчакского в Тиркинский лес нам пришлось пройти по вершине горной площадка длиной километров в десять, называемой по-местному Джелява.

Возле этой каменистой пустоши, тут же на горе, находился партизанский аэродром. Его недавно захватили немцы и поставили там батальон солдат с пулеметами и минометами.

Поэтому по Джеляве мы шли цепочкой быстро, без отдыха, соблюдая строжайшую тишину.

Только в четыре часа утра, пройдя опасное место, мы снова вошли в лес и устроили привал. За ночь мы сделали около двадцати пяти километров.

Но усталость, казавшаяся мне порою предсмертной истомой, странным образом прошла. Я, к удивлению своему, почувствовал себя даже несколько свежее. Очевидно, в условиях огромного нервного напряжения утомление быстро проходит. Быть может, имел благотворное влияние и чистый горный воздух. Во всяком случае, я до сих пор не могу понять, как я тогда не умер от разрыва сердца или не простудился, как не поломал ноги на скользких крутых спусках.

Наконец мы достигли вершины горы.

— Ну, вот мы и в новом лагере, «Седло», — сказал мне Андрей, вытирая пот и кладя на траву свои чемоданы с радиоаппаратурой.

— Вы бывали тут раньше? — спросил я.

— Много раз. Эта высота очень удобна для обороны.

— Далеко от Симферополя?

— Километров сорок.

Мы находились на небольшой площадке, с двух сторон закрытой скалами, под зеленой крышей деревьев. Глубокие балки отделяли нас от соседних гор, в том числе и от высокой, продолговатой, с оголенной вершиной горы Тирке, именем которой назывались леса этой местности. Мне никогда не приходилось раньше бывать в глубине крымских лесов, и я понятия не имел об их удивительной красоте.

Федоренко расположил свой отряд на склонах горы. На вершине при штабе остались радисты, спецработники и комендантский взвод. Кое-кто уже брился, несколько человек взялись организовать баню и стирку белья. Радисты ставили антенну, готовясь слушать Москву и передавать радиограмму обкому партии в Краснодар.

Начальник снабжения, старый боевой партизан, Жора, доставил с тайной базы три мешка пшеничной муки, соль, другие продукты и, отмеряя котелком, раздавал их завхозам отрядов.

В балке возле реки разжигали костры, подбирали валежник таких пород, которые горели жарко и выделяли мало дыма. Месили тесто, варили суп, жарили шашлык из конины.

Кто-то запел под губную гармошку:

Партизаны тихо и стройно подхватывали переделанный на свой лад припев:

Легко и уверенно чувствовалось среди этих жизнерадостных, неунывающих людей. С ними действительно можно помолодеть!

В лагере я встретился с редактором газеты «Красный Крым» Степановым, которого до войны знал хорошо. Он рассказал, что в лесу имеется типография. Регулярно выходит газета «Красный Крым» и печатаются листовки.

— Где же типография?

— В скале, в надежном месте. Во время прочеса я со своими работниками был в типографии, готовил листовку. Около скалы рыскали румыны, разыскивали наши продбазы. Все кругом обшарили, а нас не нашли. А ты что думаешь здесь делать?

Я сказал, что собираюсь в Симферополь на подпольную работу.

— Это хорошо! — обрадовался Степанов. — Будешь для газеты материал присылать.

— В городе мне потребуется ручная типография для выпуска листовок, — сказал я.

— У меня есть такая в запасе. Могу тебе подарить.

Степанов рассказал, что румыны, отпущенные из лесу, оказались неплохими агитаторами. Уже на другой день все части знали, как партизаны угощали пленных. Когда вся эта история дошла до немцев, румын арестовали, но разговоры о партизанах не прекратились. Донесли об этом наши разведчики.

Условившись с ним о типографии, я подошел к Павлу Романовичу, который сидел неподалеку под скалой и что-то писал.

— Как обстоит дело с моей работой? — спросил я его.

— Выясняю обстановку в городе. Пока поживешь с нами. Никуда не уходи. Кормить тебя будет Миша из штабной кухни.

Партизаны узнали, что с Большой земли прибыл старичок-сапожник, и как только мы расположились лагерем, ко мне явились заказчики. Один сказал:

— Вот это правильно, папаша! В вашем возрасте тяжеловато стоять на посту и ходить на операции, а обувь чинить нам дозарезу нужно. Будете сидеть тут и постукивать. Только стучите тише, о фрицах не забывайте.

И я начал «постукивать», ожидая отправки в город. В партизанской бригаде я был единственный старик, и ребята часто со мной откровенничали.

Однажды пришел Костюк. У него отлетела вторая подметка. Он только что вернулся с задания, очень устал и пожаловался на тяжелую лесную жизнь.

Возясь с ботинком, я рассказал ему один случай из моей жизни.

В 1908 году я был арестован по делу орехово-зуевских рабочих и два с половиной года сидел во Владимирской тюрьме под следствием.

В тюремной башне нас было пять человек. Башня сырая, со стен текло, пол асфальтовый. Круглое окно с решеткой находилось под самым потолком, и в камере было почти темно.

Уж очень всем нам хотелось поглядеть на волю. Мы ставили топчан на топчан, потом стол, а на него последний топчан лестницей. Четверо держали, а пятый — счастливец! — лез к окну. И мы с жадностью его спрашивали:

— Ну, как там, на воле?

А он отвечал с восторгом:

— Ребятишки играют! Коза прошла! Баба, баба прошла!

А потом, когда я сидел уже в цепях в каторжном централе, мы чуть не дрались из-за солнечного света. К окну подходить не разрешалось. Солнце попадало к нам узенькой косой полоской и не больше чем на час. Каторжане спорили, кому посидеть на этой полоске.

— Мне двадцать лет сидеть, а ты через полтора года выйдешь.

— Что ты! Я кровью харкаю, мне до срока не дожить!

Я думал тогда не раз: «Как не ценили мы жизнь, когда были на воле! Побежал бы я сейчас в поле за нашей деревней, лег бы на траву, смотрел бы в небо и слушал жаворонка. И ничего, кажется, больше не надо…»

Мы с Костюком долго беседовали. Он слушал внимательно.

Уходя, Костюк подарил мне кусок сахару. Я взял, чтоб его не обидеть.

Вскоре Павел Романович устроил заседание подпольного центра. Это было очень легко сделать, так как все члены нового состава подпольного комитета находились в лесу, в бригаде, на командных должностях.

Он ознакомил присутствующих с решением обкома партии о работе подпольных организаций. Все сознавали, что из леса руководить подпольем трудно, нужно кому-то быть на месте, среди подпольщиков, в особенности в Симферополе, где находятся все важные фашистские учреждения и штабы немецкой и румынской армий.