Недобрым словом помянул я тут товарища, который делал мне паспорт.

— Придется прятаться, — торопливо сказал Филиппыч, — а то нехорошо может получиться.

Он открыл половицу, и я спустился в подвал.

— Не зажигайте спичек, — предупредил он, — пол просвечивает.

Я присел за какую-то кадку, чутко прислушиваясь.

Наверху скрипнула дверь, раздался топот немецких сапог и невнятный разговор. Я затаил дыхание и прирос к стенке.

Наконец поднялась половица. Раздался спокойный голос Филиппыча:

— Вылезайте. Все благополучно.

— Кто был? — спросил я, вылезая.

— Немец с татарином-добровольцем. Проверили документы. Немец в русском паспорте ничего не нанимает, смотрел только на фотографию и на печать. А вот в прошлый раз жандарм-татарин был… Ну и собака! У меня два заказчика сидели. Он вертел, вертел их паспорта. К одному придрался, почему отметка биржи труда не по форме — в середине, а не на последней странице.

Я посмотрел паспорт Филиппыча и карточку явки на биржу труда. Паспорт у него был такой же, как и у меня — временный вид на жительство взамен утерянного.

— Через Гришу в лес передал, для штаба, — пояснил Филиппыч.

Но на паспорте Филиппыча печать была несколько иная. Под пропиской стояла подпись начальника полиция, а не начальника паспортного стола, как у меня.

У меня голова кругом пошла:

— Неужели наши не знают, как немцы оформляют документы?

— За ними очень трудно уследить, — объяснил Филиппыч. — Чтобы ловить партизан, они постоянно меняют печати, штампы и подписи. И в каждом участке по-разному устанавливают порядок регистрации. У нас как раз недавно все изменили.

В общем, было ясно одно: мне нужно немедленно сделать другой паспорт, в соответствии с немецкими требованиями.

Полагаться на знакомого Бокуна — взяточника-надзирателя — я не хотел. Но где найти человека, умеющего подделывать документы, и, главное, такого, кому бы я мог довериться?

Из этого почти безвыходного положения меня совершенно неожиданно выручил секретарь комсомольской организации Борис Хохлов.

С первой же встречи этот юноша произвел на меня необычайно светлое, обаятельное впечатление. Он, в отличие от Толи, был чрезвычайно мягок в обращении, даже застенчив, если можно так выразиться, органически скромен. Он искренне смутился, даже покраснел, когда однажды, говоря об их деятельности в немецком тылу, я произнес слово «героическая». Все, что они делали, казалось ему совершенно естественным, само собой разумеющимся. Боря был совершенно спокоен: скоро эта «чума» пройдет, наступит опять «нормальная», как он любил говорить, жизнь, нужно только хорошенько поработать.

Мы с ним сразу подружились. Он обрадовался, узнав, что может мне серьезно помочь.

Боря прекрасно рисовал. Когда немцы начали угонять советских людей в Германию, он тотчас же нашел практическое применение своим способностям: он научился подделывать документы и многих спас от немецкой каторги. Одних снабдил служебными удостоверениями немецких учреждений, другим в карточке биржи труда поставил штампы об инвалидности, третьим выдал фиктивные справки о туберкулезе и прочих тяжелых болезнях (в Германию немцы отправляли только здоровых).

Борис принес готовальню, линейку, чернила, химические карандаши и, ухмыляясь, стал вытаскивать из ботинок, из-за пазухи, из дыры в подкладке целую коллекцию всевозможных печатей, штампов и подписей.

Он был прекрасно осведомлен, в каком участке как прописывают и какие там произошли изменения.

Боря изготовил штамп полицейского участка, в котором я проживал, сделал в моем паспорте прописку и поставил под ней какой-то витиеватый крючок, очень похожий на подпись начальника полиции.

— А круглые печати делаете? — спросил я, с восторгом рассматривая желанную прописку.

— Какую вам нужно?

— Такую, как в паспорте Фплиппыча.

— Конечно, сделаю. Времени только побольше потребуется.

— Сколько?

— Часа два-три.

Каждая минута была дорога. Боря тут же принялся за работу.

Поскольку мой немецкий паспорт, сделанный в Сочи, был неточен, мы решили его заменить. Но чистого паспортного бланка ни у кого из нас не было. И тут мне пригодился опыт, приобретенный в царском подполье, — умение превращать старые документы в чистые бланки. Материалы для этого требовались несложные; они продавались и в аптеке и на базаре.

Филиппыч очень легко достал для меня карточку биржи труда. Он заявил на бирже, что свою карточку утерял, уплатил штраф в пятьдесят рублей и получил новую.

Через два дня Боря сделал все штампы и печати, а поздно ночью, когда жандармы обычно на несколько часов оставляли население в покое, я оформил себе документы в соответствии с требованиями полиции.

Для прописки в домовую книгу у нас не было марки, которая наклеивалась в полицейском участке. С согласия Филиппыча разрешился и этот вопрос. Поскольку дочь его уже давно была угнана в Германию, а в полиции об этом давно забыли, я смыл ее прописку в домовой книге и на это место вписал себя, использовав, таким образом, освободившуюся полицейскую марку. В Симферополе я значился проживающим безвыездно с 1937 года, а на квартире Бокуна — пятый месяц.

На другой день после оформления моих документов ночью пришел немецкий патруль. Филиппыч еще работал в своей мастерской, а я спал на сундуке в кухне около выходной двери. Имея, наконец, на руках все бумаги; я в эту ночь заснул так крепко, что не слышал, как немцы вошли в дом. Проснулся, когда они уже стояли около Филиппыча и допрашивали его, почему он так поздно работает. Он объяснил, что днем занят на фабрике, зарабатывает мало, а семью кормить нужно.

— Посторонние есть в доме? — спросил один из них по-русски.

— Никого нет, — ответил Филиппыч, — только старик больной.

— Где он?

— Спит.

— А ну, буди его.

Притворившись спящим, я прислушался к разговору. Неприятный холодок пробежал по телу.

Филиппыч толкнул меня:

— Вставай, старик!

Сгорбившись и прихрамывая, я вышел к немцам в нижнем белье.

— Документ! — потребовал один из них, оглядывая меня.

— Документ? — протянул я, сонно глядя на немца. — Паспорт, значит? Сейчас принесу.

Я вынес к ним свое замасленное, в заплатах полупальто, из кармана достал документы, завернутые в грязную тряпочку и заранее замазанные и измятые. Второй немец, в белых перчатках, при виде моих бумажек поморщился:

— Арбейтен?

— Что он говорит? — спросил я у хозяина.

— Где работаешь.

— Инвалид, больной.

— Инвалид! — немец внимательно осмотрел мой биржевой листок. Там по-немецки и по-русски было отмечено: «Снят с учета как нетрудоспособный».

Он еще раз взглянул на меня и вернул документы. Засветив электрический фонарик, они осмотрели кладовку, заглянули в сундук. В комнате на одной кровати спала Мария Михайловна с Сашей, а на другой — Ваня. Немцы проверили их документы и ушли.

Когда шаги затихли, мы с Филиппычем переглянулись и перевели дух. Мои документы выдержали испытание. Случись проверка на день раньше, могли бы произойти крупные неприятности.

— Надо Боре рассказать, — сказал Филиппыч, — пусть порадуется. Хороший парень!

Моя дружба с Борей Хохловым началась именно с этой подделки документов, когда он просидел у меня несколько часов, изготовляя штампы. Боря рассказал историю возникновения их молодежной организации. От него я впервые услышал и о семье Долетовых.

Николай Долетов, школьный товарищ Бори, жил с ним в одном доме. Когда немцы ворвались в Крым, отец Бориса вместе с частями Красной Армии ушел в Севастополь, а отец Николая, Георгий Яковлевич Долетов (Борис называл его «дядя Гриша»), ушел в партизаны. Дядя Гриша, старый член партии, партизанил еще в гражданскую войну, потерял ногу и носил протез. Но крымские леса он прекрасно знал и надеялся быть полезным. Семью свою он оставил в городе для связи.

— Дядя Гриша особенно полагался на Николая, — рассказывал Боря. — Николай, действительно, был молодцом. Никто не подозревал, что дядя Гриша, калека, — в партизанах, и Николай устроился у немцев в мастерскую по ремонту радиоприемников. Он еще в начале войны прошел школу радистов. Первое время Николай ухитрялся в мастерской слушать Москву, а потом стал приносить приемники на квартиру как будто для ремонта. Ребята записывали сводки Совинформбюро и передавали «вести с Родины» своим самым надежным друзьям и знакомым.