— Удивительно, как это у вас все просто получается! Вам и война, наверное, не страшна?

— Чего же бояться, мы ее еще не видали. Хочется, чтобы фрицы хоть одну бомбу сбросили, а то кажется, что все эти воздушные тревоги зря народ пугают.

Вскоре пришла жена проверить, что с ребятами. Обрадовалась, увидев меня.

— А я все беспокоилась, что с тобой и как ты выберешься из Москвы. Как твои глаза?

Я сказал.

— Плохо, — печально проговорила она. — Нужно сделать все, чтобы уберечь остаток зрения.

— Если слушать врачей, мне нельзя заниматься физическим трудом, нельзя писать и читать, нельзя волноваться. Это значит — нужно ничего не делать.

— Ослепнешь — хуже будет.

— Не ослепну.

В общем, невеселый получился у нас разговор.

Оставаться в бездействии в такое время было невозможно. Ведь я старый большевик и никогда без дела не сидел. По выходе в декабре 1919 года из последнего, деникинского подполья я все годы находился на оперативной работе. В 1936 году из-за болезни почек ЦК ВКП(б) перебросил меня из Сибири в Крым для лечения, но я сразу же начал работать в Крымском обкоме партии. Подготовлял и докладывал на бюро обкома дела исключенных из ВКП(б) партийными комитетами. По характеру работы требовалось много читать и писать. Теперь из-за болезни глаз я не мог больше этим заниматься. Да и хотелось чего-нибудьболее Действенного, более тесно связанного с войной.

По моей просьбе меня перевели на общую инструкторскую работу. Я стал бывать на предприятиях, следил за работой первичных партийных организаций и помогал им перестраиваться на военный лад.

С фронта приходили тревожные вести. Одесса героически защищалась, но немцам удалось захватить Николаев, Херсон и переправиться через Днепр на Левобережную Украину. Фронт быстро приближался к Крыму.

Началась эвакуация женщин, детей и больных. Своих детей я эвакуировал в Среднюю Азию. У нас еще была уверенность, что врагу не удастся взять Крым. «Будем участвовать в его обороне, а в случае крайней необходимости эвакуируемся в самый последний момент», решили мы с женой.

24 сентября, когда я находился по заданию обкома в Евпатории, меня неожиданно вызвали к телефону.

— Когда приедешь? — услышал я взволнованный голос жены.

— Собираюсь завтра. А в чем дело?

— Знаешь, мы ведь можем не увидеться.

— Почему?

— Да вот, представь, мы сегодня переезжаем в Севастополь.

— В Севастополь? Кто это вы?

— Наше учреждение.

«Вот как!» встревожился я, догадываясь, что речь идет об эвакуации Симферополя.

— А наши туда же едут?

— Не знаю. Приезжай скорей!

— Ну, ты не волнуйся. Постараюсь уехать отсюда сегодня же.

Но в тот день мне выехать из Евпатории не удалось. Горком партии получил секретную директиву немедленно эвакуировать всех небоеспособных коммунистов, остальных перевести на казарменное положение. В случае отхода Красной Армии из города коммунисты поступали в распоряжение обкома партии.

Эта директива вызвала большую сумятицу среди работников горкома. Они попросили меня остаться еще на день и помочь им. Я согласился. А часов в десять вечера секретарь горкома получил «секретное» сообщение: ночью в районе Евпатории немцы выбросят десант — парашютную дивизию.

Я засмеялся:

— Целую дивизию! И ты веришь?

— Почему нет?

— Провокация. Шпионы стараются вызвать панику.

Мы заспорили и даже поругались. Но все-таки начали обсуждать мероприятия на случай появления десанта. В городе были истребительный батальон, ополченцы. Из добровольцев коммунистов и беспартийных патриотов уже сформировался партизанский отряд, который в случае вынужденного отхода наших войск должен был остаться в тылу врага.

В лихорадочной работе незаметно проходит время. Я взглянул на часы — половина четвертого. Вышел на улицу. Ночь пасмурная, тихая. Что же случилось на Перекопе? Неужели так быстро могли прорвать нашу оборону? Не может быть! Очевидно, обком принимает меры предосторожности. А что, если немец все-таки ворвется в Крым? Холодно становилось от этой мысли.

Я вернулся в горком и сказал секретарю:

— Завидую здоровым людям: в случае чего — винтовку за плечи и в партизаны.

— С партизанами дело ясное, а вот с подпольщиками не знаю, что делать.

— А у тебя есть и подпольщики? — удивился я.

— А как же! По заданию обкома я выделил для этой работы пять коммунистов, но они, понимаешь, боятся остаться здесь.

— Почему?

— Этих людей хорошо знают в городе. Придут немцы — первых их повесят.

— А зачем же им оставаться именно здесь? — сказал я с недоумением. — Нужно перебросить в другой район, где их не знают. А впрочем, и здесь могут остаться. Можно так замаскироваться — жена не узнает.

Я рассказал о некоторых мерах конспирации, которые мы практиковали во время гражданской войны в тылу у врага.

— Дело серьезное, а опыта у нас нет. Потому так и получается, — признался секретарь.

Этот разговор долго не выходил у меня из головы. «Конечно, секретарь прав. Все они хорошие коммунисты, но молодые, откуда может быть у них опыт подполья! Нужно немедленно поговорить об этом в обкоме и помочь. Честное слово, для меня эта работа самая подходящая!»

С таким решением я рано утром выехал из Евпатории.

Жену я нашел на работе. Ее комната вся была уставлена ящиками с упакованными делами. Тут же находились наш чемодан и два рюкзака.

— Что случилось? — сразу спросил я.

— Немцы прорвали Перекоп, — ответила она. — Прошлой ночью мы уже грузились на машины для эвакуации из Симферополя. Потом получили сообщение, что наступление немцев приостановлено, бои идут где-то около Ишуни.

— Дело дрянь. Раз Перекоп прорван, нашим держаться в Крыму трудно. Обком тоже эвакуируется?

— Да, эвакуируется. Работники обкома партии делятся на две группы: одна будет в Керчи, другая в Севастополе. Ты попал в керченскую группу, я в севастопольскую.

— Чего же они нас с тобой разъединяют? Раз группа работников обкома едет в Севастополь, пусть и меня туда посылают.

— Считают, что с твоим здоровьем тебя в Севастополь посылать нельзя.

— Опять мое здоровье! — Я рассердился. — Вот несчастье! Во всем оно стало мне помехой. Понимаешь, как это тяжело.

— Конечно, понимаю. Оставлять родные места врагу разве не тяжело?.. Помнишь, когда мы отправляли одних детей неизвестно куда, как мы переживали! Но прошлой ночью, когда сказали, что мне самой нужно уезжать, мне было еще тяжелее… — Она разрыдалась.

— Знаешь, — сказал я жене, когда немного успокоился, — я от тебя никогда ничего не скрывал. В партизаны мы с тобой, конечно, не годимся, но здесь остаются товарищи и для подпольной работы, а у меня в этом деле большой опыт…

— И что же ты думаешь делать? — насторожилась она.

— Я решил остаться с подпольщиками.

Жена задумалась.

— Я понимаю, в подполье тебя трудно заменить, но ты же можешь в любой момент ослепнуть.

— Случиться, конечно, все может. Но ведь война.

— А что делать мне?

— Ты еврейка и поэтому не можешь остаться со мной. Поезжай к ребятам, ведь они одни. И в тылу тоже нужны люди.

В конце концов так и договорились.

Я пошел в обком партии и выразил желание остаться в Крыму на подпольной работе. Секретарь областного комитета Владимир Семенович моему предложению явно удивился:

— Товарищ Козлов, да вы же только что из больницы! У вас с глазами очень плохо. Да и вообще здоровье… Мы вас для эвакуации наметили.

Я понял, что и секретарь считает меня, старика, инвалида второй группы, уже непригодным для такой работы, и это меня больно задело. Последнее время я только и слышал: «Вам… с вашим здоровьем…»

— Владимир Семенович, я полжизни провел в подполье — в царском и белом. Если хотите знать, именно мой возраст и болезнь помогут мне замаскироваться лучше, чем человеку молодому и здоровому… Кроме того, на каторге я изучил немецкий язык, а в 1914 году, когда мне удалось бежать из сибирской ссылки, я попал в Германию, несколько месяцев прожил там и познакомился с немецкими нравами и порядками. В 1918 году я столкнулся с немецкими оккупантами на Украине уже на подпольной работе, а в 1919 году, во время деникинщины, был секретарем Харьковского губернского подпольного комитета партии. Видите, мне больше чем любому другому подходит работа в немецком тылу.