— А зачем вам Анапа?

— Как же! У меня там лавка была, большой дом. Большевики отняли. В доме школу устроили. Я потому и переехал сюда.

— Хорошо еще, что школу, не конюшню, — не без ехидства заметил я. — Дом, наверное, в порядке.

— В порядке, в порядке. Как думаете, ведь отдадут?

Мы дошли до сквера Ленина. Старик вдруг остановился и испуганно схватил меня за локоть:

— Господи! Никак люди висят!

На деревьях возле разрушенного памятника Ленину висели три человека. Одеты они были в потрепанные ватники, на ногах — ботинки с обмотками. У каждого была приколота на груди бумага. Написано по-русски: «Повешен как партизан». На окровавленные, обезображенные лица страшно было смотреть. Очевидно, их повесили недавно, а перед казнью пытали.

Около повешенных молча толпились женщины и дети. Они с ужасом смотрели то на трупы, то друг на друга. Немцы же, проходившие мимо, с удовольствием посматривали на толпу.

Постепенно народ стал расходиться. Мы с хозяином тоже вышли из сквера. Я обещал зайти к нему, и мы расстались.

Вид казненных произвел на меня очень тяжелое впечатление. Я решил проверить, живы ли мои подпольщики, и зашел к Поле Говардовской. Она была сильно встревожена и очень обрадовалась моему приходу.

— Знаете, со мной получается скверная история. Сначала шло все хорошо. И на новую работу при помощи Сироты устроилась — продавщицей в магазине, и на эту квартиру переселилась. Никто и не подозревал, что я еврейка. Но с эвакуацией родных ничего не вышло. Мать узнала, что немцы потопили пароход с рабочими, и наотрез отказалась ехать. Как назло, накануне прихода немцев бомба разбила в деревне наш дом, и мать с сестрой приехали в город. Меня в это время дома не было. Мать сказала соседям, что я ее дочь, и все узнали, что я еврейка. А тут — вы слышали? — приказ немцев о регистрации евреев в гестапо. Мне пришлось пойти вместе с матерью и сестрой.

Теперь и я встревожился.

— Очень скверно, что так вышло. О чем же с вами говорили в гестапо?

— Ни о чем. Записали только фамилию, имя, адрес и приказали носить белую звезду на груди.

Девушку необходимо было спасти. Я предложил ей оставить мать и сестру в этой квартире, устроить фиктивный брак с «Николаем», переменить фамилию и переселиться в другое место.

Поля отказалась:

— Мать не согласится; а если я уйду потихоньку, она будет меня разыскивать и может погубить не только меня, но и вас.

Я просил ее постараться убедить старуху. Она обещала. Дал ей пароль и адрес, по которому она могла меня найти.

Ушел я от Поли очень подавленный. Меня мучило, что я согласился оставить ее в Керчи.

Домой я вернулся в тяжелом настроении. Повешенные не выходили из головы.

Меня, все время тревожила мысль: неужели немцы знают о партизанах и поэтому издали приказ замуровать входы в каменоломнях?

Я ничего не говорил товарищам, но как-то раз «Семен» сам сказал мне:

— Что-то нет связного от Пахомова. Как они там?

Не помню точно, но, кажется, на другой день после этого разговора мы услышали глухие взрывы. Вернувшись из города, Ларчик объяснил:

— Аджи-мушкайские каменоломни рвут. Партизан боятся, что ли… Говорят, и пулеметы и прожекторы туда тащат.

Я был твердо уверен, что Пахомову удастся сохранить запасные потайные выходы, тем не менее каждый взрыв больно отдавался в сердце. Нехватало сил больше оставаться в неизвестности. Я собрал заседание партийного комитета.

Внешне наши заседания выглядели очень безобидно: сидят семейные пары за столом, пьют чай, вот и все. Только вечером, когда хождение по городу кончается, я беру маленький листок и несколькими шифрованными словами записываю протокол.

Мы решили послать «Семена» в Аджи-Мушкай на явочную квартиру, указанную Пахомовым. Но как это сделать? Необходимо достать пропуск на выход из города.

Я вспомнил, что Василий работал раньше в гужтранспортной конторе. Пошел к нему. Василий был дома и чинил ботинок своего сынишки.

— Слушай, Василий, — сказал я, усаживаясь: — не знаю, как у тебя, а у нас кушать нечего. Как бы это достать барашка?

От Лидии Николаевны я узнал, что у него с едой совсем плохо.

— На деньги сейчас ничего не купишь, — вздохнул Василий.

— У меня есть кое-что для обмена. Костенко согласен поехать в деревню. Надо бы лошадь достать и съездить. Достанешь — тебе половину.

— Куда вы хотите ехать? — Василий отложил ботинок.

— В ближайшее село, ну, хоть в Аджи-Мушкай. Есть там знакомые?

— Там живет наш дрогаль, старик. Барашка у него самого нет, но он всех в селе знает и скажет, у кого есть.

— А подвода?

— Через два двора от нас живет еще дрогаль…

Василий тут же привел этого дрогаля. Договорились мы быстро. Дрогалю разрешалось выезжать за город. «Семен» поехал на правах его помощника, грузчика, и повез для обмена немного мануфактуры, несколько пачек спичек, чаю и две бутылки вина.

…Вот и вечер, а их все нет. «Маша» пришла к нам, Клера то и дело выбегала за ворота. Мы очень волновались: немцы установили строгую слежку за ходившими по городу в неположенное время. Несколько человек уже было расстреляно.

«Семен» вернулся, когда до комендантского часа оставалось всего несколько минут. Мы уж места себе не находили. Погода была сырая, телега увязла в грязи и долго не могла выбраться.

По виду «Семена» я сразу понял, что съездил он хоть и благополучно, но безрезультатно.

Оказывается, немцы точно знали о партизанах Пахомова в каменоломнях. 20 ноября они попробовали туда сунуться, но партизаны дрались с немцами двое суток и заставили их отступить. Немцы понесли большие потери и пока лезть в каменоломни не осмеливались.

«Семен» рассказал, что вся деревня занята немцами. К каменоломням и подойти нельзя: кругом охрана. Цементируют и минируют все выходы. Из деревни Аджи-Мушкай взяли двадцать заложников и пригрозили расстрелять, если партизаны нападут на немцев.

По адресу, указанному Пахомовым, «Семен» никого не нашел. В доме оказались немцы. От женщины, живущей по соседству, «Семен» узнал, что нужный нам человек выехал, но должен скоро вернуться.

Немцы грабят крестьян так же, как и городских. Все описали, вплоть до курицы и кролика. Никто не имеет права ничего продавать. Но старик все же обещал «Семену» достать барашка к следующему воскресенью.

Мы надеялись, что к тому времени связной Пахомова вернется в Аджи-Мушкай.

В условленное воскресенье «Семен» поехал в Аджи-Мушкай и вернулся оттуда потрясенный. Связной Пахомова оказался предателем. На глазах у всей деревни он водил немцев в каменоломни. Когда партизаны отбились и прогнали немцев, предатель выехал в Ени-Кале, где был назначен старостой.

Итак, человек, оставленный на подпольную работу и, надо думать, проверенный, оказался предателем.

Конечно, все мы понимали, что как только придут немцы, появятся и предатели, но все-таки в том «черном списке» предателей, о котором мы узнали, некоторые фамилии оказались тяжелой неожиданностью.

Даже беззаботный Ларчик однажды пришел домой совершенно подавленный. Долго слышалось только излюбленное его словечко: «Зараза! Вот зараза!»

— Что с тобой? Расскажи толком, — спросил я.

— У меня на заводе Войкова брат-машинист. Завод-то разрушен, но немцы хотят восстановить водопровод и электростанцию, — мрачно сказал Ларчик.

— А рабочие как?

— Рабочие-то не хотят! Немцы насилу собрали несколько человек по домам. Тянут, извиняюсь, кота за хвост. Но вы подумайте, Петр Иванович! Директором завода и старостой поселка назначен Пискарев. Мастер томасовского цеха Пискарев. Ну, не зараза ли? Он сказал, что отправит в Германию всех, кто не будет работать. Брат у меня там… Что делать?

Соседи считали меня стариком бывалым и рассудительным, который и с немцем поговорить сумеет и русских не продаст. Я выспросил все, что можно, о Пискареве и вздохнул:

— А брат что думает?