Настасья вызвала «скорую». На вызов приехал знакомый врач, и с ним она отправила отца в больницу — иначе бы парализованного старика туда было не пристроить.

Ключ бабушке Шуре помогли найти поднятые на ноги ее младшие сестры: оказалось, он свалился со стула в коробку с обувью. Так закончилось ее бесславное заточение, и она, все еще отравленная алкоголем, выругав по-всякому дочь за то, что та отправила отца в больницу, на другой же день поскакала туда покормить и помыть мужа — персоналу старик там был совсем не нужен. Вся последующая пенсия деда Коли ушла на лекарства, которые ему нехотя стали вливать. Врачи-то видели, что уже поздно, что не поможет, и деду лучше не становилось. Он лежал тихо и ничего не требовал, кроме… вина.

Клавдия, удачно сплавив детей, вернулась в город и, узнав, что отец в больнице и весьма плох, сходу насела на мать. Теперь главной задачей ее стало — не проворонить родительскую квартиру.

— Ты видела, как я живу? — истерично кричала она матери.

— Трубы лопаются, вода в них застывает, зимой ноги к полу примерзают! Дети вечно болеют! Дом садится, все рушится, что я там одна могу сделать?! Как мне там жить?!

Мать свое младшее чадо жалела. С младенчества Клава была ущербна: в плаче заходилась до судорог и синевы, потом начались всякие операции — аденоиды, аппендицит, щитовидка, опухоль в груди, кесаревы сечения… Может, виновата в этом подводная лодка, которая в год, когда она младшую вынашивала, пришла к пирсу грязной — после аварии; а может, пьянство мужа — к тому времени еще умеренное, но уже регулярное… Бабушка Шура отказать младшей ни в чем не могла, хотя та и не скрывала от матери свое к ней крайнее пренебрежение. Она считала мать хитрой и подлой и, как сама признавалась Настасье, ненавидела ее. Настасья только ужасалась: для нее лучше и непогрешимее матери человека до сих пор не было. А у Клавдии стиль жизни, видно, был такой — осуждать и ненавидеть. Ненавидела она многих, но использовала в своих целях всех, причем довольно беззастенчиво, если не сказать «нагло».

— В общем, так: забирай отца из больницы и вези его прямо в мою квартиру. Будете жить там! А я поеду в вашу!

Мать промолчала. Так — значит так. Может, так и лучше. Внуки должны жить в тепле. А с дочерью ужиться они ни за что не смогут. Характер у нее — чуть что, сразу в драку. Хоть муж перед ней, хоть мать… С детства нервная.

Но дед Коля до новоселья не дожил. Умер тихо, безропотно и неожиданно: через час после того, как бабушка Шура, покормив его, ушла домой…

В их семье это была первая смерть. Родственники умирали довольно часто, но чтобы муж, отец… Бабушка Шура, хоть и была, казалось, к этому готова, но совершенно потеряла голову. Сорок семь лет вместе… Она ничего не соображала и только ходила следом за старшей дочерью по всем похоронным инстанциям да механически подписывала бумаги. Не забывала и горе заливать. А младшая дочь в это время тоже занималась кипучей деятельностью: вычищала родительскую квартиру от вещей отца, чтобы они не напоминали о покойнике. Все: от старых носков и штанов до шапок, шляп и зимнего пальто — было ею вынесено на помойку. Вещи тут же расхватали прохожие. Вернувшаяся из очередного учреждения бабушка Шура успела вытащить из мусорного бака только парадное пальто деда, с каракулевым воротником. Но на ругань с дочерью у нее не хватило сил. Да и что можно было сказать? Ведь та чистила квартиру для себя.

После похорон отца, на которые Клавдия не сочла нужным явиться, она поторопила мать с оформлением квартиры в собственность и завещания. И как только завещание в ее пользу было составлено, тут же перевезла мать в свою большую, сырую и темную квартиру, а сама обосновалась и зажила припеваючи в родительской.

Настасья узнала о сделке сестры и матери лишь после их переезда. И коварство сестры, и бездушие матери по отношению к ней больно ударили: а она, значит, третий лишний; ни родней, значит, ни дочерью уже не является? Тайный сговор самых близких людей неприятно открыл ей глаза. Значит, мать лишь прикидывалась перед ней матерью? Значит, лишь кое-как терпела ее? А сестрица видела в ней врага № 1 — соперницу на владение имуществом? И сейчас радуется, что так удачно обштопала сестру?

Настасье показалось, что в этот черный день она потеряла обеих — и сестру, и мать. Особенно убивал их «блок» против нее и то, что все делалось скрытно… С ней обсуждать завещание ни до ни после «родня» не имела никакого желания, и Настасья оскорбленно отступилась.

…Кончилось лето, наступила осень с ее дождями, и бабушка Шура стала вкушать все прелести своего нового жилья. Отопления долго не давали, и в квартире она сидела в пальто, платке и валенках и боялась даже нагреть себе чаю, так как газ в этом доме был привозной и очень дорогой. Она не могла обогреваться электропечкой, что Клавдия делала не раздумывая, потому что экономила электроэнергию. Потом, когда наконец дали отопление, начали лопаться труба за трубой, и бабушка Шура жила то без горячей, то без холодной воды. К зиме у нее обрушилась штукатурка с потолков в кухне и в комнате, открылись щели, в которые можно было просунуть руку (стена садилась) и из которых страшно сквозило, и целых три месяца бабушка Шура добивалась в жилконторе ремонта, так как за квартирой числился огромный долг: дочь не платила за жилье уже года два. Со своей пенсии бабка Шура пыталась выплатить хотя бы часть этого долга (она вовсю помогала дочери!), в то время как дочь, живя в благоустроенной квартире матери, платила за жилье и телефон лишь половину стоимости, поскольку бабушка Шура была заслуженным ветераном труда и все еще оставалась прописанной в своей квартире.

Когда в очередной раз бабушке ремонтировали лопнувшую трубу, сантехник уронил ключ и разбил фаянсовый унитаз вместе с бачком. Из-за долга за квартиру унитаз бабушке Шуре, с полным правом, не устанавливали полтора месяца, и все это время она ходила какать на бумажку посреди пола, а потом выносила ее во двор, в мусорный бак. На своем семьдесят первом году жизни бабушке Шуре пришлось все это стоически переносить; впрочем, после разбоя, который власти учинили над народом, — не только над стариками, но и над молодыми, которые поголовно остались без работы и без средств к существованию, она уже ничему не удивлялась. А разбой дочери был вполне оправдан: она не то что купить квартиру, даже за жилищные услуги со своей учительской зарплаты платить не могла. (Чтобы получить квартиру по очереди, как было в советские времена, — об этом уже и мечтать не приходилось). Так не жить же ей в таких нечеловеческих условиях!

Иногда бабушка Шура все-таки робко жаловалась Клавдии, которая мать теперь дальше порога ее собственного дома не пускала, а та злорадствовала: «A-а, теперь узнала, как мне там жилось?» Бабушка Шура приходила к старшей дочери и рассказывала ей про свои напасти, но та отвечала ей неизменно: «Ты сама этого хотела». А потом разражалась бранью, пытаясь прояснить, почему мать решила облагодетельствовать «эту кукушку», которая даже от детей избавилась, поскольку привыкла жить на широкую ногу, и живет сейчас припеваючи; почему не стала спокойно доживать в своей квартире и совершила эту глупость? Мать отвечала одно: «Я только ради детей старалась». «Каких детей? — орала Настасья. — Где они, эти дети?!» Мать сокрушенно умолкала, потом осуждающе и назидательно говорила: «Не завидуй, не считай чужое добро». «Да ведь оно и мое тоже! — вопила Настасья. — Вы ведь с Клавкой меня обокрали! Ты это понимаешь? У меня ведь тоже дети растут, скоро на выданье! Разве им жилье не нужно будет?!» Но мать упрямо замолкала, собиралась и уходила в свой «подвал». Потом приходила снова, снова жаловалась: жутко холодно, ванна опрокинулась (пол вздыбился), некому поднять, вода замерзает, дверь (первый этаж!) поджег кто-то…

Настасья видеть ее не могла с этими жалобами. Какая нелепость! Как она могла так поступиться собой на старости лет?! Бросить свою квартиру! Но потом (прошел уже год) стала понимать, что мать, которая самоотверженно отдала дочерям, мужу, внукам всю свою жизнь, видимо, действительно, совершила под конец подвиг: подарила теплую квартиру детям, своим внукам (спустя год родственнички «подкинули» их назад), а сама ушла жить в разваливающуюся, холодную нору, чтобы охранять ее от разграбления. И иначе она не могла. А жаловалась только так, для проформы. Все равно бы ничего менять не стала. Ведь у Настасьи квартира есть, в кирпичном доме. А то, что по завещанию у Клавдии их потом будет две, — так далеко мать не заглядывала. Две так две. Какие мшуг быть обиды между сестрами?! «Туда я ушла умирать, — говорила она Настасье. — Вот посторожу квартиру, сколько могу, и помру. Мама моя на семьдесят втором году умерла, и я так же умру». Разубедить ее Настасья не могла: мать почему-то на нее злилась, эта злость у нее иногда прорывалась, и она обвиняла Настасью в явных нелепостях. Настасья поняла наконец: сестрица на нее клевещет как может, себя обеляя, ее очерняя. Да и мать уже, по слабости старческого ума, что-то свое измышляла и сестре верила. А с некрепкими мозгами чего воевать? Их не переубедишь. Оставалось надеяться на просветление…