— Помним… Здесь недалеко…

Приехали на место преступления. Форточки в «жигуленке» Разбиты, панель разворочена.

— Здесь, что ли, руку поранил?

Длинный врал отчаянно:

— Нет, это я три дня назад…

— А кровь сегодня течет? — Снова пошла…

На допросе длинный по фамилии Морковкин сменил показания: сказка про четырех мужиков с ножом отпала сама собой. Но все равно получалось, что он только помогал Горкину нести домой динамики. С его слов выходило, что они встретились у одного приятеля, выпили, пошли вместе домой — было по пути. Завидев в одной из машин динамики, Горкин сказал, что ему неплохо бы присоединить их к своему магнитофону, на что Морковкин стал его отговаривать: «Кончай давай, пошли!» Но Горкин уперся, они повздорили, Морковкин махнул рукой и пошагал дальше; а уже на улице Лебедева Горкин его догнал и попросил помочь поднести одну колонку. Так что вины его ни в чем нет — он только помог товарищу.

Горкин на допросе вел себя не лучше: все валил на товарища, но своей частичной вины не отрицал: он де на стреме стоял в то время, пока Морковкин добывал колонки. С его слов выходило так: после того как посидели у приятеля, пошли домой — обоим надо было в одну сторону. Заглянув в какую-то машину, Морковкин увидел колонки и сказал, что нехудо бы их достать и присоединить дома к магнитофону. Горкин согласился постоять на стреме, а Морковкин нашел камень, разбил форточку, открыл машину и выдрал одну колонку из панели; вторую достать не смог — она сидела крепко. Пошли дальше, снова увидели машину с динамиками…

— Так что, машин было две?! — возопил допрашивавший Горкина милиционер.

— Конечно. Ведь динамиков-то у нас изъяли три. Один из первой машины, два из другой…

Уточнили место стоянки первого, неизвестного автомобиля.

Дальше у Горкина показания повторялись: Морковкин предложил ему посторожить, он не отказался. Разбив форточку, Морковкин достал два динамика, причем поранил руку, и они отправились дальше.

Через какое-то время, одумавшись (обстановка СИЗО располагала к тому), Морковкин снова изменил свои показания, но все равно получалось, что хотя это и он добывал динамики, но нужны они были все же Горкину.

Сам Горкин придерживался своей прежней версии.

Следствию все было ясно: Морковкин был виноват во всем, недаром и крутился, как уж на сковородке. Во-первых, он был старше Горкина на пять лет: ему уже стукнуло двадцать; он нигде не работал; а Горкин оказался вообще несовершеннолетним, несмотря на свой внешний вид. Этому вину не предъявишь. Ясно, что инициатива грабежа принадлежала старшему, что и подтверждалось показаниями Горкина. Вскрыть две машины, да еще вовлечь в преступление мальца! В общем, мало Морковкину не светило. Горкин был отпущен на поруки родителей.

На суде мать своего Женьку не узнала: три месяца, проведенных в каталажке, дали себя знать. Обрит, исхудал, глаза ввалились, стали черными, как уголья, нос вытянулся, под глазами круги, — хоть портрет преступника с него пиши! А ведь жениться собирался — и надо же такое! В зал она не пошла: знала, что не выдержит, уревется, глядя на свое великовозрастное дитятко.

Суд начался с допроса приятеля, у которого пили в тот вечер Морковкин и Горкин. Оказалось, что знали они Андрея порознь, в тот вечер встретились у него впервые, случайно, там же, за распитием спиртного, и познакомились. Выходило: о том, что Горкин, который так же лихо опрокидывал водочку, — совсем молодой, Морковкин вряд ли мог догадаться.

Далее допрашивали вовлеченного в грязное дело молодого парнишку. Он, уже по привычке, затянул старую песню:

— Когда мы возвращались домой, я увидел в одной машине колонки и попросил Морковкина помочь мне их достать. Он согласился, разбил стекло камнем, достал одну колонку и отдал ее мне. Мы убежали оттуда и пошли дальше. В «Жигулях» на проспекте Морском я увидел две больших колонки и снова попросил помочь мне, Морковкин разбил стекло, достал колонки и передал их мне…

— Постой, постой, как — ты попросил? — встрепенулся судья. — Морковкин попросил тебя посторожить! Так ты показывал на предварительном следствии.

Горкин сбился, помолчал, но потом снова затянул свое:

— Я говорил, но меня не поняли… Я попросил его достать колонки.

Папа Горкина, бывший на суде защитником сына, аж подскочил:

— Он же тебя просил!

Но парень упорно твердил свое:

— Я просил и у первой, и у второй машины, моя была инициатива, мне нужны были колонки, я так и говорил следователю, но он не так записал…

— У тебя что, магнитофона, колонок нет дома? — отчаявшись, с упреком сказал сыну отец.

— Он тихо играет, — ответствовал упрямец-сын.

Обвинение Морковкина рушилось прямо на глазах. Враль й растлитель в три минуты оказался застенчивым парнем, готовым для нового друга пойти на преступление. А может, хотел в его глазах — он, слабосильный и слабохарактерный, — «крутым» показаться… А сегодня Олегу Горкину хватило чести вытащить своего нового знакомца из тюрьмы.

Вопрос адвоката Морковкину довершил картину:

— Ты открыл машину, значит, умеешь обращаться с ней?

— У отчима есть «Жигули», шестая модель.

— Но ты ведь мог похитить из двух салонов еще что-нибудь, необходимое для автомобиля?

— Мне ничего не нужно было. И магнитофонов у меня дома два. Так что я никого не вовлекал…

Мама Женьки плакала от радости: благодаря суду, умелым действиям адвоката, правдивым показаниям «подельника», ее тютя-матютя, пожелавший показаться «крутым» (это мать сразу поняла, да ведь следователям не объяснишь), избежал тяжелого наказания. Но урок оба пацана получили на всю жизнь.

Что свело этих мальчишек на скользкой дорожке? Уж, конечно, не то, что они родились в один день, только с разницей в пять лет. Только вот вместе свой день рождения они вряд ли когда-нибудь будут отмечать…

От любви до ненависти — шаг. От безысходности до отчаяния — того меньше. Когда все это переплетается да еще замешивается на алкоголе — получается трагедия.

Елена мужа уже не любила. Ее к нему тянула другая страсть — страсть раба к хозяину, униженного к обидчику, собаки к палке. За годы совместной жизни он ее к этому приучил. Чем больше ее поколачивал (а поколачивал чуть ли не походя и сильно), тем более она хотела доказать, что достойна его, что нужна ему. Да и он замечал, что жена после побоев ласковее становится, тянется к нему, как обиженный ребенок за подтверждением любви.

Аникин был крепким хозяином, и на работе его ценили: всегда в передовиках, уважаемый человек. А она что — так, горничная в гостинице. Работа по сменам. Жил не вытягивала, наоборот, Расслабляла. Чего греха таить: после ночных смен иногда не все следы бдений могла Елена скрыть, вот и стал муж подозревать ее в неверности, перестал доверять; а она работу менять не хотела: привыкла к такой. Вот и пошли побои да скандалы, за каждый свой упрек мужу синяк от него получала. «Сука, проститутка, шлюха…» Обратное не докажешь, справок и свидетельств не приведешь. Гордая Елена была — северянка, ничего не доказывала, да и чего ради семьи не стерпишь?

Сын их родился больным — букет болезней. По пьянке зачали, или уж наследственность такою оказалась, — только больной ребенок, с поздним развитием, нужен ему уход да уход: то он в стационаре, то дома. Скандалы с мужем были Елене как нож по сердцу: сознание разрывалось между болезнями сына и претензиями мужа. Чувствовала: уплывает из рук, уходит куда-то в сторону Николай — может, другую себе завел? Брак их держался уже только на поддержании здоровья сына: к нему муж благоволил, нянчился, в помощи никогда не отказывал. И сын отца любил больше, чем мать…