— Я знаю, — вздохнул отец.

— Он похож на тебя. Даже на той карточке, где он совсем маленький. Сколько ему там?

— Девять.

— Сейчас ты им нужнее, чем раньше. Приедешь, поможешь…

— Напишу в газету, чтобы строили для изыскателей передвижные дома и передвижные школы для их детей.

— Напиши.

— Влюбляться будут и в передвижных поселках… Ленка! Ты хотела бы иметь своих детей? Наших… Почему ты не говорила об этом никогда ни слова?

— Еще в детстве я поняла, что есть пустые слова. Это меня предостерегло.

— Ты не любишь меня, вот что…

— Не люблю, когда ты такой… И не ройся под подушкой, сигареты, которые ты спрятал там, я выбросила…

— А что бы ты делала, если бы у нас было двое сыновей? Если бы они росли у нас?

— Не знаю… Наверно, возила бы их с собой. Учила бы в разных школах… Сколько они увидели бы, узнали! Еще какие бы выросли!

— Хватит! — сказал отец. — Это не бывает просто. Значит, это будет так, как бывает. Ты останешься со мной, да?

— Я по-прежнему в твоих руках, а они у тебя еще такие сильные. Держишь меня, как кусок глины. Можешь вылепить овцу.

Теперь все затихло, Игорю показалось, совсем. До утра. А что будет утром? Но отец вдруг спросил:

— А ты? Кем ты хотела стать маленькой?

— Актрисой. Конечно, знаменитой.

— Не вышло?

— Вышло все лучше.

И наступила долгая тишина.

Что же будет утром? Игорь поморгал, зажмурил глаза и подумал, что встанет и уйдет, едва затеется утро. Он посмотрел на окно — его уже коснулся жидкий свет, пока не проникающий в комнату. Он начал одеваться. Запутались шнурки у ботинок. Зашнуровал ботинки и тогда заметил, что стоял без брюк. Не надел брюки. Хорош!

Вспомнилась Катя, но о Кате не хотелось думать, а мысли кружились, что-то странное происходило в голове, что-то кружилось в ней без содержания… А дома? Что же он скажет дома? Вспомнилось, будто мысли жили независимой, своей жизнью…

Крохотный Акимка ждал в подъезде, когда он придет из школы. Схватил за руку, оттянул в угол, зашептал:

— У тебя есть шестьдесят копеек?

— Зачем?

— Хочу купить маме платье.

— Чудик!

Он хотел сказать, что за копейки платье не продается, но посмотрел в его круглые глаза, на его мохнатые ресницы, вскинутые до бровей, и спросил:

— Какое?

Акимка повел его на улицу, к магазину «Одежда», выставившему навстречу свои нарядные витрины. Молча остановились перед светловолосым манекеном, одетым в яркую весеннюю ткань с красными розами. Платье стоило шестьдесят рублей, но Акимка не понимал. Он знал цифры, но его деньгами были еще копейки…

За стеной что-то щелкнуло, как чемоданный замок.

Пора! Он взял свой баул и вышел из дома. Ночь редела. Полуторка стояла все там же, дверца кабины была приоткрыта, и оттуда торчали ноги в пыльных башмаках. Вася спал, держа на груди коробочку с флаконом духов, перевязанную красной тесемкой. С задней стенки кабины, над его головой, улыбались четыре кинокрасавицы, которых Игорь не заметил вчера. Все глянцевые, все ужасно цветные, и все улыбались…

Спящие дома Отрадного стояли вокруг, как близнецы. Земля не прикрыла их ни цветами, ни кустами, ни деревьями. Скворечники за калитками торчали на голых шестах. За что люди назвали свой поселок Отрадным?

Игорь быстрым шагом вышел на пригорок, с которого открывалась вчерашняя дорога. Светало робко, несмело, будто день с опаской набирался сил для степной шири. Но там, на дороге, Игорь разглядел женскую фигуру с чемоданом и стал догонять ее. Можно было спросить, куда лучше направиться, чтобы перехватить попутную машину, не Васину, а другую, и быстрее добраться до станции. Некоторое время они шли друг за другом, пока она не остановилась и не повернула головы, то ли услышав его шаги, то ли прощаясь с местом — так она оглядела всю степь и небо. И поселок солдатского облика…

Игорь подошел. Женщина была довольно высокой и стройной, может быть, чересчур худой. С короткой стрижкой. С мелкими чертами лица, будто сморщенного немножко от своей незащищенности под солнцем, которое сейчас выберется из-за горизонта и ударит с беспощадной силой. Она улыбнулась.

— Здравствуй.

— Здравствуйте, — ответил Игорь, а она поставила чемодан на землю, и тогда он увидел худую руку с кривоватыми пальцами, которые она разжала осторожно.

Он все понял. Это замок ее чемодана щелкнул за стеной, когда он одевался.

— Вы куда? — спросил он, поперхнувшись каким-то постыдным писком.

— На станцию.

— И я.

— Ну, пойдем вместе, — сказала она. — Будет веселее. И потянулась за чемоданом другой рукой.

Он наклонился и схватил ее чемодан.

— Я помогу.

— Давай мне твой баул.

И пошли, поменявшись ношей.

— Ты кто?

— Я за транзисторным приемником приезжал, забыл его здесь, — ответил он, торопясь и презирая себя. — Не верите? Он в бауле лежит.

Испугался, что она внимательно рассмотрит его, но она даже не глянула, шла и шла.

— Мы сейчас свернем на дорогу в Три колодца. Так село называется. Оттуда ходит до станции автобус. Пошли быстрей, успеем на первый.

Как же она решилась? Как встала с кровати, на которой спал отец, чтобы оставить его навсегда? Под утро он засыпает крепко… Как застегнула непослушными больными пальцами длинную плащевую куртку, столько пуговиц… Наверно, руки у нее дрожали. Наверно, она остановилась у жиденькой дощатой двери, такой же, как в комнате Васи, но справилась с собой, а сердце отяжелело, она и сейчас гнулась под этой небывалой, нечеловеческой тяжестью.

— Вы уезжаете? — спросил он.

Она не ответила.

— А куда?

Кажется, она снова не услышала. Или это была ее тайна?

— А далеко до Трех колодцев?

— Нет, близко. Километров семь.

Дальше они шли и молчали. Солнце показалось сзади, и длинные тени заскользили перед ними по земле. А с верхушки кривого телеграфного столба на них смотрел седой старый ворон.

1959

Старуха была добрая, но в городском отделе культуры ее боялись. Она приходила скандалить. Толстая, она рассаживалась в кабинете Кызымбаева, стаскивала платок на плечи и отдувалась, будто бежала сюда из своего далекого кишлака. На коленях, обеими руками, бережней любой драгоценности, она держала узелок.

Еще черноусый, но уже не очень молодой и хотя бы поэтому сдержанный человек, Кызымбаев с опаской косился именно на этот узелок, как на динамитную шашку. В душе его просыпался смерчик досады, требующий немедленного усмирения. Кызымбаев до хруста в пальцах обминал кулаки, улыбался и, помаргивая глазами за стеклами очков, спрашивал:

— Опять?!

Старуха торопливо утешала его, словно опытная сиделка обессилевшего больного перед мучительной процедурой:

— Теперь хорошо! Очень хорошо! Совсем хорошо!

И при этом прижимала свой узелок к груди. Кызымбаев знал, что сейчас она неожиданно сильным движением отодвинет на его тесном столе мраморный чернильный прибор, быстро положит вместо него свой узел, еще быстрей развяжет его и замрет, а потом серо-сизые руки осторожно расставят цветные фигурки каких-то неправдоподобных животных, одна нелепей другой. Зачем она приносила быков и собак, похожих на носорогов и обезьян? Никто ее не просил. Просто была самодеятельная старуха. А времени у нее было куда больше, чем у бедного Кызымбаева.

Он заведовал в городе выпуском детских игрушек, без него на это не имели права ни артель, ни человек. Она же лепила из глины свои фигурки и пыталась выдать за игрушки.

— Опять? — упавшим голосом спросил ее Кызымбаев и сегодня.

— Теперь хорошо! — весело заторопилась старуха. — Сам увидишь, как хорошо!

И вот уже на столе выстроились загадочные глиняные изделия. У того короткие колбаски раскорячкой вместо ног, морда кирпичом и треугольный хвост. У этого, наоборот, длинные ноги соломкой и хвост, в который переходило туловище, как у крокодила, как пятая нога сзади, а по бокам раздутые мешки, наехавшие прямо на шею так, что и головы не видно, один унылый нос с ушами выглядывает. Третье с большой натяжкой сошло бы за львенка, но на львенке было седло, а в седле красовался мальчик с погонялкой.