— Вера, ты тянешь… Давай любую!

Он вынул шариковый карандаш из пиджака и стал писать в тетради сына. Раза два выдирал и комкал листки, а Вера смотрела. Наконец он поднял на нее глаза:

— Слушай… «Директору завода сельскохозяйственного оборудования Семенчуку П. С. Прошу уволить меня по собственному желанию. Нефедов». Как?

Теперь Вера протянула руку, взяла лист и рывками разнесла его на четыре части, сердито приговаривая:

— Ни богу свечка, ни черту кочегара. Куда ты пойдешь с завода? Ты же его любишь больше, чем нас с Женькой.

— Я решение принял! Не поеду в совхоз!

— Пиши, — сказала она, вырвала из тетради чистую страницу и положила перед мужем. — Я буду диктовать.

Он снова взял в руки свой шариковый карандаш, приготовившись слушать и писать.

— Председателю завкома А. Г. Нерсесяну… — Вера, которая никогда не видела этого шумного, как летящий на всех парах локомотив, человека, давно знала его заочно из разговоров о квартире. — Написал? Прошу вас… Вас — с большой буквы… ходатайствовать перед дирекцией завода о предоставлении мне немедленного отпуска по состоянию здоровья.

Нефедов вылупил на нее глаза и вдруг взорвался:

— Какого еще отпуска?

— Немедленного!

Тогда он повращал белками и насупился:

— Какого здоровья, когда я как бык…

— Угу… Бык, с утра жующий валидол…

Теперь Нефедов заулыбался, лучезарно сияя все еще вытаращенными глазами.

— Какой валидол?

— Вынь! — строго велела Вера. — Из кармана… Не из того, из правого… Дай мне, — она взяла трубочку, нехотя вытащенную не ссутулившимся, а сгорбившимся Нефедовым, и отвинтила крышку. — Вот так! За два дня — почти пустая! А полная была. Молодец! — Потом выдернула такую же трубочку из кармашка своего платья. — У тебя — сердце, а я тоже вооружилась…

— Ты давно заметила?

— Второй месяц пошел. Все думала — кончишь свеклу сажать, тогда уж… Терпела, знала — тебя не переупрямить, хотя ты в чужих глазах и слабак! И правда, бываешь им, — Вера засмеялась.

— Так — отдыхать?

— А как же! Поведу тебя в свою поликлинику, сделают кардиограмму…

— Зачем?

— Для перестраховки. В заводскую потом пойдешь, возьмешь справку с круглой печатью. Проси у Нерсесяна путевку!

— А Женька?

— И Женьку — с собой! «Закончу машину, закончу машину»… Одну, другую… Ни разу вместе не отдыхали. Как будто на них свет клином сошелся!

Нефедов обрадовался было, однако неловко замотал головой.

— Вроде бегства получается… А?

— Чертежи возьмешь, готовальню и будешь там работать, позволяю…

— А ты?

— А я возьму фотоаппарат, которым меня премировали в прошлом году, и поснимаю вас на лоне природы…

— Ух ты!

Он всегда восклицал так, когда речь заходила о чем-то несерьезном, несбыточном, нереальном, а только воображаемом, и Марья Андреевна, вернувшись из кухни, где уже разогрелась еда, и быстро смекнувшая, в чем суть, сказала:

— А знаешь, Юрочка! Вера толковый совет дает тебе… Я слышала, что в борьбе с неприятностями к этому способу прибегают люди и покрупней тебя рангом.

И Нефедов вздохнул всей грудью, как будто уже стоял на берегу моря, безоглядно раскинувшегося перед ним, и на всем его курчавом от белых барашков просторе не было ни Павла Семеновича, ни Охрименко, никого, и он еще раз вздохнул мечтательно и сказал:

— А что? — не подозревая, на какие, самые разные, истории обрекают его эти легкомысленные слова.

Никакой путевки ему не дали, и никакого моря поэтому и в помине не было. А справку дали, и отпуск дали, и это все равно было похоже на… сон, можно было бы сказать, если бы ему когда-нибудь снились сны. Но ему снов не снилось. Засыпал он легко, едва прислонялся щекой к подушке, и спал так крепко, что, если и пробивалось сквозь бронированную толщу его забытья шустрое сновидение, то он успевал напрочь забыть о нем до стремительного подъема.

Распахнув глаза при звонке будильника, он вскакивал. Но тут — сон продолжался: сосны, птицы, облака, ягоды под руками…

Они приехали «дикарями» в места, где родилась Вера. Никого из родных у нее не осталось, но любовь к этим местам жила не только потому, что они были связаны с детством, а потому, что невозможно было не полюбить их, даже увидев впервые. Устроились в палатке турбазы, в сосновой роще у приозерной деревни с необычным названием Неприе, и очень нравилось, что это палатка, а не дом с тяжелыми купеческими стенами. День и ночь на свежем воздухе — сказка!

И вот Нефедов заблудился в лесном малиннике, срывал ароматные, полные первозданной свежести ягоды и совал их себе в рот. На нем просторные, как у футболиста тридцатых годов, трусы, полотенце на голом плече и соломенная шляпа с бантом, Верина, дамская. И ничего удивительного — такое тут безлюдное место, ходи себе на здоровье в дамской шляпе хоть целый день и ешь малину. А если кто и увидит — не беда. От солнца, озера, сосен люди здесь добрели и оттаивали, теряя придирчивость.

Сквозь сосновые ветки над головой простреливало солнце. На соседнем дереве дятел ковырялся в коре, помахивал красной опушкой под хвостом и постукивал клювом, как постукивает молоточком тот самый сапожник, которого торопят заказчики. На кустах дрожали листья, оттого что со всех кустов взлетали другие птицы, исчезая в ослепительном небе.

Перешагнув, Нефедов наступил босой ногой на острый сучок какой-то елки-палки в траве, отпрыгнул в другую сторону и чуть не залетел в муравейник, ожегся о крапиву, рассмеялся. Он давно уже забыл, что на свете существуют муравейники и крапива. Помазал слюнями волдыри на ноге, задрал голову и пощурился на белые сгустки облаков… Для полного счастья осталось только раскинуть руки и замереть — так было хорошо. Неподалеку провыл волчонок. Но Нефедов не испугался, а позвал:

— Женька!

Сын осторожно выкрался на поляну из-за кустов можжевельника, и Нефедов с грустной и необоримой силой подумал, глядя на сына, какой он крохотный и беззащитный среди этих громадных сосен, под этим небом. Пестрые трусики, поспортивней, чем у отца, обтягивали худенькие бедра, на лбу скособочилась веревочная повязка, а за нее был заткнут пучок папоротника — вместо роскошных индейских перьев. В руке он держал тоже жалкий, наскоро смастеренный лук.

Нежность к сыну, готовность защитить его горячо облили грудь Нефедова. А Женька чувствовал себя воинственно.

— Чего ж ты? — спросил он непрощающим голосом.

— Хорошо тут, Женька, — ответил отец.

— Ты должен кричать совой! — напомнил обиженный мальчик. — Я волком, а ты — совой.

— А зачем?

— Как индейцы!

— А как кричит сова? — спросил Нефедов, садясь на траву. — Я забыл, а может, никогда и не слышал.

Женька посмотрел на него с укором:

— Странный ты у меня, папа… Всему учи, как маленького…

Нефедову, однако, это доставляло удовольствие, и, глядя, как Женька складывает губы, и слушая, как он ухает, Юрий Евгеньевич растянулся на траве и, сломленный прелестью лесного утра, тут же безмятежно заснул. Стало ясно, что к озеру они вернутся не скоро, и Женька повесил оба полотенца на низкие сучки сосны, как на вешалку. Посидел, скучая, и стал играть один, для начала снова убежав за куст можжевельника, похожий на гигантского, но мягкого ежа.

Отец всхрапнул и посучил голыми ногами, сгоняя муравьев, а Женька крался к нему на цыпочках. В последний миг он рванулся, поставил ногу на зыбкий живот отца и направил в него лук со стрелой.

— Сдавайся, бледнолицый! Твой скальп украсит вигвам Остроглазого Орла!

Отец замахал руками, обвел глазами бесконечное небо, которого не могли прикрыть белые облака и зеленые сосны, снял со своего живота хрупкую ногу сына, обхватив ее мясистой рукой и поставив на землю, сел и спросил:

— И чего тебе дались эти индейцы, Женька? Здесь знаешь какая земля? Самая русская! Деревни называют: Свапущ, Неприе… А остров этот слышал как зовут?