— Как же это случилось?

Ленка кособоко, как всегда, пожала плечами и пошла доплакивать в свою комнату. Однако он успел просунуть ботинок в дверную щель и заставил Ленку сказать два слова.

Бабушке сделалось плохо в начале празднества. Она скрывала, держалась, подала холодец, но через минуту прилегла, и родственники облепили диван, а не стол. Баба Маша оглядела их и сказала: «Хорошо, что все собрались».

— Не заметила, что меня нет?

Ленка не обратила внимания на его вопрос.

— «Я, кажется, умираю», — сказала баба Маша. «Мама! — панически заголосила тетя Тамара. — Нельзя так говорить!»— «Можно, — прошептала бабушка. — Это правда. Артём, дай руку…»

Страшно ей стало, наверно. Подержала за руку деда совсем немного, застонала и… «Скорая» приехала, когда она уже не дышала.

— Зачем же ее увезли?

— Вскрывать, — ответила Ленка.

— Зачем?

— Выяснить, кто довел ее до второго инфаркта — я или ты! — крикнула Ленка и захлопнула дверь.

Всю ночь не спалось — впервые в жизни. И сразу так, будто он вообще не знал, что такое сон, не было на него намека ни в одном глазу. Детские надежды, что вот с рассветом послышатся неуклюжие бабушкины шаги, а может, и голос, занимали его мысли, пока не наступила холодная ясность: ничего не послышится. Молчаливая тишина навсегда отрубила привычный мир, и в следующие минуты Костина душа содрогнулась от неожиданного открытия: между днем рождения, который собиралась вчера отметить бабушка Маша, приготовив свой сказочный холодец, и днем… другим днем, неизбежным, страшным, неминуемым — не такая уж длинная дорога, хотя и называется она «завтра».

Как беспечно не думалось об этом! Никогда!

Он был вовсе не глуп, чтобы не понимать, что жизнь его не налаживается, и не обвинять себя в этом. Но казалось, что времени у него еще навалом! Завтра он поправит все, завтра…

Иногда, когда упоминалось что-то памятное для людей, он не упускал случая ввернуть: «Моя бабушка строила…» или: «Моя бабушка тоже воевала…» А сегодня, с первым лучом рассвета, подумалось: «А я?» Что сказать? Ведь уже немало лет. Бабушка, толстая, веселая, бегучая, словно бы прятала его за своей спиной.

Почему было так тихо в квартире? Мать с отцом умчались отпрашиваться с работы, Ленка еще не встала. А бабы Маши… Придут другие рассветы, а бабы Маши никогда не будет. Она ушла, так и не получив букета цветов из мужских рук. Стало страшно одному, и Костя вскочил и кинулся искать кого-нибудь в квартире…

Из-под дедовой двери полз дым. Костя ударил в дверь рукою, затарахтел стул, прижатый изнутри. Он ступил в комнату, как вломился. Дед сидел на узкой кровати с железными спинками, на которых разместился весь дедовский гардероб: привык, чтобы рубашки, брюки, галстуки — все было под рукой, а бабушка терпела. Сидел в крепком дыму. Баба Маша нещадно ругала его за беспрерывное курение, ссылаясь на выступления печати. Теперь ругать было некому, и дед курил прямо всласть.

Вдруг вспомнилось, что это было любимое бабушкино восклицание. Выставляла на стол шаньги:

— Попируем всласть!

Подруги, если можно так сказать о других старухах, бывало, взмахивали руками:

— Ах, Маша! Тебе лишь бы поработать!

— Коли всласть!

И баба Маша трясла седыми кудельками, размноженными на бигуди.

Костя стоял и молчал, а дед сидел и молчал, пока не поднял глаза и не глянул на него из-под продымленных бровей:

— Знаешь, какие последние… какие последние слова она сказала?

— «Хорошо, что все собрались».

— «Где Костя?» — прибавил дед. — Она спросила: «Костя где?»

— Я долго искал цветы ей в подарок.

— Не ври. Ты сидел в кафе-мороженом с рыжей кралей, которая фыркала, как жеребчик…

— Кто тебе сказал?

— Сам видел. Я ходил туда. Маша любила торт из мороженого. Он весь растаял, должно… Я забыл его в прихожей, на вешалке. — Худой, продымленный, дед помолчал. — Мы с Машей пировали в этом кафе. Один раз, правда… Всласть! — Он словно бы все еще не опомнился и в том же тоне добавил: — Не вздумай класть свои цветы на могилу.

— Почему?

— Они краденые.

— Ты и это видел? — спросил Костя, густо краснея.

— Чего ж не видеть! Я на тебя смотрел. — Дед вдруг замахал руками, закачал расстроенно головой. — Нет, ты не мужчина!

Костя отлично понимал, что деду надо дать высказаться, стерпеть, но привычки к этому не было, и Костя не выдержал, занервничал:

— А кто же я?

— А черт тебя знает! — снова закуривая и злясь, сказал дед. — Безработицы у нас нет, а ты вроде как безработный!

Он помотал серыми прядями, не закрывавшими лысину, и Костя тоже закурил его вонючую папироску. И опять не смог промолчать, опять сказал, оправдываясь:

— Родители… Сами наработались, а…

Дед надел очки, уставился на него и печально пробормотал:

— Наработаться нельзя… Нельзя! — И безнадежно развел руками. Лицо скривилось, смялось, он заплакал. Костя, ни разу в жизни не видевший плакавшего деда, удивился тому, что слезы выкатывались из его глаз, и предложил:

— Давай лучше, дед, поговорим о бабушке.

— А это о ком? — спросил дед на грани взрыва. — О ком? Ты знаешь, как работала твоя бабушка? — Он покачал головой, и слезы высохли на его глазах, он даже улыбнулся. — Раз примчалась на службу в разных сапогах, один — длинный и черный, другой — короткий и желтый. Подруги в хохот: «Машка! Это что, мода такая — разнобой на ногах?» Глянула: «А! Плевать!» И бахнулась за машинку. — Дед горестно махнул рукой и замолчал, и Костя увидел, какая у него рука — как большая деревянная игрушка на шарнирах. — Она верила, что ты станешь вулканологом.

— А ты не веришь? — поинтересовался Костя.

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты трус.

Костя подумал: «Значит, успела поговорить и с дедом?»

— Вулкана испугаюсь?

— Какого вулкана? — спросил дед грустно. — Вулканы далеко… Ты любой работы боишься.

— Батюшка с матушкой не научили, — вздохнул Костя.

И дед вздохнул и секунду просидел с закрытыми глазами.

— Кривляка! Бабушка Маша просила потолковать с тобой, но я объяснял ей, что ты не захочешь меня и слушать!

Они оба долго молчали, и Костя сказал:

— Нет, хочу, дед. Не знаю как, но хочу…

Удивленный дед похлопал себя еще раз по карманам в поисках папироски.

— Ну, так… во-первых… Что я тебе могу сказать? Простую вещь. Самому давно пора отвечать за себя.

— Но все же… — сказал Костя. — Отчего это у вас, таких трудяг, вырос такой урод, как я? Не скажешь?

— Скажу… Тебя это не спасет, но, пожалуйста… если интересно… Родители у тебя действительно трудяги, а растили вас с Ленкой как мещане: переласкали, перехвалили и… совсем не приучили к главному — к работе! Ты вот сказал — не научили! Учат специальности, а к работе — приучают сызмала, едва руки возьмут что-то похожее на инструмент… Это разные вещи, молодой человек, совсем разные! Образование и воспитание. А вы с Ленкой… Сам знаешь! Невоспитанные!

— А ты? Ты где был? Занялся бы мной с пеленок!

— А я что — особенный? — тоскливо спросил дед. — Прозевал! В этом вопросе оказался таким же, как и все в нашей семье.

— Мещанином?

— А кем же? — И дед стал совсем мрачным. — Бабушка называла тебя постояльцем. Вы же с Ленкой на постое…

— У кого? — еще попробовал поиграть Костя.

— У земли, — ответил дед и грубо сплюнул на пол.

А Косте почудилось, что пол выскользнул из-под ног, и все покатилось по наклонной плоскости куда-то вниз, где ничего не видно. Даже стало жутковато. Бабы Маши нет, а от деда ничего не дождешься… Однако дед вытер губы и спросил:

— Умылся?

— Нет.

— Умывайся. Мать велела накормить тебя бабкиным холодцом.

1981

Чем выше вырастали дома, тем клочковатей становилось небо. С детства запало в душу, что небо свободно от всяких посягательств. И теперь она сокрушалась: добрались! Небо было и далеко, над головой, и близко, в душе. Короче говоря, оно было для Зины неотъемлемой частью ее жизни, и нельзя было вырвать эту часть, не причинив боли и урона всему другому. Без неба не увидишь, как летают птицы. Не поразишься тому, как молнии бьют во все концы, соперничая между собой в блеске с такой яркостью, что сразу и не скажешь, какая ярче, и в ударах грома, таких оглушительных, что сразу и не скажешь, какой сильнее.