Появляется надобность в режиссуре, спрос рождает предложения. И вот в театрах ГДР утверждается «режиссерская опера», и вот музыка в лучших спектаклях этого плана начинает проявлять свою истинную оперную силу: драматическую, театральную. То, что во главе берлинской «Штатсоперы» стоял музыкант, оградило искусство театра от обывательских нападок и обвинений, что уничтожается якобы опера. (От таких ударов не был защищен Фельзенштейн, страстно любивший музыку.) Во-вторых, музыкальный вкус Пишнера сдерживал «бешеных» режиссеров (бывают и такие!), утверждал высокую культуру оперного театра.[57]

Иногда кажется, что в опере режиссура возмещает недостатки вокальных сил театра. Эту «теорию» можно было бы применить к театрам, которые не блещут многочисленностью певческих звезд. Но в свое время директор театра Ла Скала Гирингелли говорил мне, что театру приходится теперь показывать какую-нибудь популярную оперу во все новых и новых постановочных решениях, потому что раньше публика ходила на замечательных певцов, теперь же ее надо завлекать новыми и разными постановками.

Я не верю в «золотые времена вокала». Всегда одновременно — можно это проверить — было не более четырех-пяти звезд мирового класса, которые своим певческим искусством вырывали оперу из ее синтетической природы и превращали в праздник пения. Четыре-пять первоклассных певцов найдутся и в наше время. Звезд же, утверждавших пением театр, всегда было минимальное число. Я слышал только о Шаляпине и Каллас. Остальные, включая даже Титто Руффо, о котором говорят как о большом актере, могут быть названы в этом реестре лишь условно.

Немецкие певцы верны своей школе, своей манере, которая может не всем нравиться, но которая дает возможность стопроцентно использовать даже минимальные природные данные. В этой школе пения огромную роль играет дикция (согласные!) и действенная энергия. Если прибавить к этому обязательную музыкальность, можно сказать, чистоплотность пения, чувство ритма, то комплекс средств воздействия будет вполне убедительным.

Это, я думаю, определяет профессиональную выносливость артистов. Когда я ставил в Лейпциге «Евгения Онегина», главную роль исполнял артист Дрезденского оперного театра. Он после дневной репетиции в Лейпциге ухитрялся на машине успевать на вечерний спектакль в Дрезден. Работая в Берлине, я знал, что исполнитель роли Овлура в опере «Князь Игорь» после дневной репетиции поедет на спектакль в Лейпциг, чтобы завтра утром снова быть в Берлине. По энергии, с какой они репетировали, нельзя было предположить таких нагрузок.

Профессионализм — главная черта немецких оперных артистов. Хотя бывает, что не хватает эмоций, бывает, что рисунок роли недостаточно согрет теплом индивидуальных, неповторимых соотношений чувств, мыслей и поступков актера, на что режиссер возлагает особую надежду, как на «добавочную выразительность».

Славянский артист во время репетиций копит неизвестное. Для режиссера оно может оказаться прекрасным или катастрофически плохим. Немецкий артист репетирует без запасов, отдавая репетиции все сто процентов энергии, темперамента. И режиссер знает, с чем он имеет дело. Тут рассчитывать на сюрпризы нельзя. Здесь нет неожиданностей и тайн. Здесь все выдается полной мерой в процессе работы, и режиссер все может заранее увидеть и прокорректировать. Отличная дисциплина заменяет личную ответственность. Отвечает режиссер! Он по существу командует актерами по своей прихоти. На этом пути, как мне кажется, бывают досадные для искусства просчеты.

Немецкие режиссеры часто «вспрыскивают» в актерское исполнение суррогат эмоций, предлагают чрезмерную резкость рисунка роли. Это, по моим наблюдениям, нередко приводит к желанию придать событию «острый привкус», в частности к «игре с сексом», но делу не помогает, потому что стремление раздеть артистку, показать «откровенность» поведения действующего лица чаще всего «выскакивает» из орбиты искусства — сменяются «правила игры», привлекаются из иных сфер средства воздействия, вызывающие зрительское волнение.

Наверно, невозможно закончить мои впечатления о творческих связях с немецкими коллегами по оперному театру без того, чтобы кратко не сказать о Вальтере Фельзенштейне. Кратко потому, что о нем много написано и повторять сказанное не имеет смысла.

Вальтер Фельзенштейн — яркая фигура в непрерывной цепи борцов за подлинную оперу, за очищение этого искусства от «протокольного пения» (выражение Шаляпина), от лишения оперной музыки ее истинного предназначения, от примитивного взгляда на достоинства оперного искусства. Для меня Вальтер Фельзенштейн был в первую очередь примером энтузиазма, стопроцентной, доходящей до жречества влюбленности в свои принципы работы. Он был принципиален и боеспособен. Дело возрождения оперного искусства, освобождения его от формальных, «кулинарных», как он любил говорить, красивостей, затемняющих, заглушающих, уничтожающих живую мысль и чувства произведения, было для него единственным смыслом жизни.

Театр свой он любил и пестовал. Как-то вместе с режиссером Львом Михайловым мы поздно вечером приехали в Берлин. Проходя мимо «Комише опер», зашли в «проходную», спросили: не здесь ли сейчас Фельзенштейн? Навстречу нам как раз и шел тот, кого мы искали. Шел со связкой ключей. И я представил его до ночи работающим в пустом уже театре, а потом запирающим множество-множество дверей здания.

Он был не только практик, он был горячий пропагандист своих идей, своих принципов: много писал, участвовал в различных коллоквиумах, диспутах, симпозиумах, посвященных оперному театру.

Недостатком в его творчестве я всегда считал ограниченность репертуара, и в особенности, игнорирование современных оперных произведений. Он, как ранее Станиславский и Немирович-Данченко, спорил с оперными театрами, вытравившими искусство театра, спектаклями популярных авторов, идущими и на других сценах. Это хорошо, но этого недостаточно. Лишь успешное создание своего репертуара определяет развитие театрального организма, утверждает его принципы.

Влияние Фельзенштейна на развитие оперного искусства огромно. Но, может быть, самое главное заключается в том, что его постановки еще и еще раз подтверждали силу искусства, отличного от привычных оперных спектаклей, лишенных смысла, где публика восхищается громкой нотой певца, стоящего у рампы, пышными декорациями, похожими скорее на торт, чем на помещение для жизни людей, или на грубо раскрашенные, все в морщинах и складках холсты; где артисты меняют только костюмы, желая быть во всех случаях только красивыми; где дирижер занимается не драмой, а жестами рук, отвлекает на себя внимание публики, для чего встает на самую высокую подставку, где… Да полно говорить о безвкусице, которая легко захватывает в свои объятия многих и многих, мнящих себя ценителями искусства.

В этих условиях международный успех и признание искусства театра, созданного Фельзенштейном, нельзя переоценить. В сущности говоря, выдающиеся оперные режиссеры, которые стремились к обновлению оперы, или, вернее сказать, к освобождению ее от ненужных, вредных, не присущих ее природе наносных приемов, шли разными путями к единой цели. Они не повторяли друг друга. Но их объединяла общая идея освобождения оперы от глупости и пошлости, от использования ее средств воздействия вне связи друг с другом, вне подчинения единой драматургической идее. А это сразу не делается, это процесс непрерывной борьбы. Наверное, борьба — необходимое условие для самого существования сложной природы оперы.

В Праге я поставил два спектакля — оперу Кирилла Молчанова «Зори здесь тихие» и оперу Сергея Прокофьева «Огненный ангел». Трагические ситуации в первой волновали меня, как, впрочем, наверное, каждого, кто сталкивался с этим сюжетом. Композитор представил их сердечно и просто, с чувством сцены и точным расчетом на наше восприятие.

Несколько девушек в солдатском обмундировании погибли. Не могли не погибнуть. Цена огромна за «частный случай», которыми была наполнена война. Тут есть момент жертвенности, горькое обобщение и гордое воспоминание. Я ставил оперу с волнением, раскованно, откровенно, и спектакль получился. Во всяком случае, так казалось мне.