Все курили, щелкали семечки. Картина была, в общем, довольно живописная. Хохот, громкие команды, переклички через весь зал. Кто-то с третьего яруса кричал своему приятелю, которого увидел в партере. Тот отвечал, хотя никакой надобности в этом не было. Это просто было выражение восторга: «Вот смотри, вот я сижу, а вот ты сидишь. Смотри, как мы видим друг друга».

У этих людей как будто перехватило дыхание, и они вели себя очень экзальтированно в непривычной для них обстановке Большого театра. Происходящее удивляло, может быть, даже шокировало моего отца. Я очень хорошо помню, что отец очень боялся, как произойдет встреча артистов с этим зрителем. Особенно потому, что в программе был балетный номер и танцевать должна была сама Гельцер!

Как примет этот зритель классический балет? Как примут «Екатерину Васильевну» (так уважительно звал ее отец), когда она выйдет в пачке с голыми ногами?

Начали постепенно тушить люстру. И вдруг раздалась буря аплодисментов, восторженных выкриков. Это всем, как и мне, показалось первым чудом. Потом что-то стали играть оркестранты, настраивая инструменты. Зал притих, потому что никто не знал, что это настраиваются инструменты, вероятно, полагали, что уже что-то началось.

Вышел дирижер. Он был во фраке, что очень удивило моего отца, который даже сказал: «Можно было одеться и подемократичнее. Зачем же себя показывать в таком дурацком виде. Ведь никто же не поймет, что это фрак, — не та аудитория». Но аудитория, напротив, приняла это с восторгом, всем очень понравилось, что человек так чудно одет: фрак, белая манишка, белая рубашка. Зал стал аплодировать, потому что вышел… «артист».

Потом я узнал, что манеру выступать перед «пролетарским зрителем» во фраке прививал Шаляпин. Когда ему приходилось выступать в скромных и холодных помещениях, на концертах для красноармейцев, рабочих и студентов, он выходил в лакированных ботинках, в белых чулках, даже специально надевал белые перчатки и, конечно, фрак и белую манишку, а в руке держал лорнет. Многие обвиняли Шаляпина в том, что он эпатирует пролетарского зрителя, хочет показать, что он другой породы, хотя все знают, откуда он появился. На самом деле — нет. Это было высочайшее уважение к публике, к новой публике. И желание, может, подсознательное, воспитывать в ней чувство театральности, торжественности художественного акта. Его поведение всегда вызывало восторг. Такой же восторг вызвал и дирижер.

Потом открылся занавес, наступила полная тишина, какой в Большом театре я больше никогда не слышал. Танцевала Гельцер действительно в пачке, и зал замер в восхищении. Все, кто курил, перестали курить, папиросы потухли — о них забыли. Это было восторженное внимание, ни с чем не сравнимое увлечение тем, что показывалось на сцене, настоящее потрясение. Это была сказка. Ну и, конечно, овации, гром оваций и восторженные крики в адрес замечательной балерины. Народ принимал в арсенал завоеванного богатства великое искусство.

Концерт в Большом театре запомнился мне, вероятно, еще и потому, что отец был очень рад и горд. Идя домой, он говорил, что Гельцер — есть Гельцер, Чайковский — есть Чайковский, и от этого никуда не уйти.

Мне иногда кажется, что именно в тот день я и породнился с Большим театром, породнился, еще ничего не понимая в его искусстве. И теперь, через много лет, я испытываю то же чувство удивления, которое тогда испытывал мой отец: какое же это большое и необыкновенно своеобразное целое — публика.

Опыт, опыт… А что есть опыт? Просто выводы, к которым приходит человек в результате долгой работы, впечатления, наполненные многим разным: хорошим и плохим. Вот выводы, к которым я пришел после многих лет деятельности в качестве режиссера музыкального театра.

Казалось, тебе дана власть, делай спектакль — и все тут. Но выяснилось, что работа режиссера в музыкальном театре — это взаимозависимость, взаимосвязи, взаимовлияния, сопоставления, то есть дело процессуальное, не терпящее статики. Проще говоря, это не то, что «задумал — сделал», а задумал и… начал движение к неясной еще цели по неизведанным тропинкам.

Я думал раньше, что фантазия режиссера порождается музыкой. Слушай ее и давай волю воображению («вслушиваясь в музыку», — часто повторяют оперные деятели совершенно безответственную и ничего не выражающую фразу). Теперь я знаю: музыка шаловлива и коварна, легко запутывает простаков, препятствует их намерениям ее иллюстрировать, не любит подхалимов, чурается тех, кто слишком часто клянется ею.

Оперная музыка рассчитывает на содружество с действием на равных, на целесообразное сопоставление, пусть конфликтное, неожиданное, противоречивое, но не случайное, а преднамеренное, высекающее искру событий. Общая цель — театральный образ глубочайшего психологического постижения и красоты.

Я исходил из того, что все заинтересованы в успехе спектакля… То есть, если нужно вбить гвоздь в нужное место, он будет немедленно вбит. Мизансцена, однажды сделанная, не забудется. Не получающееся сегодня простое сценическое действие (поймать трость на лету, легко сесть на стул, снять элегантно перчатки, цилиндр, научиться вязать спицами и т. д.) завтра выйдет в результате немногочисленных повторений, внимания к предмету, заинтересованности и тренировки артиста. Увы, даже то, что сегодня получилось, может быть не более чем счастливой случайностью, которая не повторится. Значит, репетиция должна заключать в себе тренинг, упорный и скрупулезный.

Оказалось, таким образом, что терпение — важная часть работы режиссера в опере, что в большинстве своем оперный артист не имеет вкуса к хорошо отделанной, отлаженной сценической детали. Внимание же и уважение к артисту основано и на том, что публика не может сделать то, что ему легко дается, даже если это самое простое действие. Каждый может пройтись, переваливаясь с боку на бок, хотя бы и во фраке, сойти вниз по лестнице ощупью, разглядывая каждую ступеньку. Артист должен «приучить» ноги к лестнице, корпус, походку к костюму. Надо врастать в роль сценические приспособления. Время и настойчивость — важный фактор успеха режиссера в работе с актером.

Я предполагал раньше, что интересная работа и правильная мысль режиссера будут сразу поняты и подхвачены артистом. Нет. Он сомневается, и чем более идея оригинальна и выходит за пределы трафарета, тем с большей подозрительностью артист к ней относится. Кажется естественным для режиссера начать работу в театре, опираясь на те позиции, в которые он уже уверовал. Нет, чтобы пройти пять шагов, надо все начинать с позиции среднего уровня артиста, с тем чтобы потом постепенно вместе с ним двигаться вперед. И это движение совсем не гладко, оно полно компромиссов.

Все это продиктовано тем, что деятельность режиссера проходит только в коллективе и с коллективом, в перекрестном огне сотен мнений.

Иной режиссер наделен огромным воображением. Причем, это воображение конкретно, театрально, оно рождает целый поток неожиданных и эффектных приспособлений. Такое искусство сразу восхищает. Но, увы, скоро оно может начать надоедать, а потом и злить, если все найденное режиссером не дает ответа на главные смысловые и этические вопросы, с которыми приходит зритель в театр, если режиссерские приспособления не рождены идеей и не выражают ее. А раз они возникли сами по себе, то и существуют отдельно от сюжета, фабулы, эмоционального смысла театрального акта, существуют вне драматургии. Это набор инструментов, которые не используются целесообразно, а выставлены напоказ с расчетом произвести впечатление.

Конечно, любой технолюб может получить удовольствие от созерцания набора инструментов: «Ах, какое долото. Ах, клещи — прелесть, как легки, прочны, красивы. А эта стамеска, а эта ножовка, отвертки…» Но хорошо, если главная цель здесь хотя бы подразумевается. Цель — строгать, прибивать, пилить, то есть делать вещь. Однако часто она совсем упускается из виду.

Вещь! «Вещь» в нашем деле — это идейно-художественная целостность спектакля. Набор приспособлений — средства. По набору режиссерских приспособлений можно сказать: «Ох и выдумщик!» Но какое это имеет отношение к художественной цели постановки? В конце концов подобный подход никак не отличается от устремлений тех «ценителей» оперы, которые идут в театр (!) слушать певца и восхищаться его голосом: «Ах какой тембр, а верхушки — прелесть, легки, звонки, да как красивы. А эта ровность голоса, диапазон, полетность». Но главная цель тут даже не подразумевается. Цель — трогать, увлекать, убеждать, создавать образ не только сценический, но музыкально-вокальный.