Кто учил Николая Гяурова? Формально можно назвать Московскую консерваторию, ее профессоров, отдельные фамилии. Когда совсем молодой и неизвестный Гяуров пришел за помощью в Большой театр, ему эта помощь была оказана, как была бы она оказана всякому другому.

Он был приглашен впервые в театр Ла Скала для исполнения роли Варлаама в «Борисе Годунове». Мелик-Пашаев проверил его знание партии, я прорепетировал сцену, наш лучший в то время Варлаам А. Ф. Кривченя проконсультировал его. В наших мастерских сделали ему костюм по эскизам Федоровского, грим. Оснастили молодого артиста всем, чем могли, а уж успех в спектакле он завоевал сам.

Обычное дело: небольшая толика творческой помощи, помноженная на талант (а значит, и работоспособность), приводит к хорошим результатам. Болгарские артисты не ждали «науки», они сами брали от Большого театра все, что им было нужно, все, что казалось полезным.

«Война и мир» в Софии имела большой успех. Впервые с этим спектаклем театр выехал за рубеж и получил там полное признание. С тех пор он стал регулярно гастролировать, показывая за рубежом русские оперы. Поставленные мною в этом театре «Сказание о невидимом граде Китеже», «Хованщина», «Пиковая дама» побывали во многих странах Европы.

Но у гастролей, если ими слишком увлекаться, появляется неприглядная изнанка. Рядом с ответственностью и гибкостью, приобретаемыми театром, определяются формальные отношения со зрителем. Своим зрителем! Связи, духовные связи с ним разрываются, нарушается взаимопонимание, не сходятся общие художественные интересы и тенденции. Они становятся расплывчатыми, слишком общими, слишком приблизительными. Непрерывные связи заменяются «шапочным знакомством».

Театр теряет свои принципы в искусстве, лишается неповторимости, которая рождается в содружестве с публикой. Привычной публикой, хорошо знающей данный театр в данный момент. Публикой, живущей его интересами и непрерывно влияющей на него. Искусство театра начинают оценивать «со стороны». Кровная связь коллектив — зритель разрушается. А чрезмерно увлекающиеся гастрольными спектаклями отдельные артисты заражаются вредным для искусства космополитизмом. Процесс опасный и, увы, неизбежный в обстановке бесконечных гастролей.

В этом смысле, мне кажется, у театральных организмов есть две возможности влиять на свою судьбу. Первая — театр развивается в условиях общественной и художественной заинтересованности «своей» публики, выражает ее скрытые идеалы. Вместе с тем воспитывает ее на откристаллизованных образцах этих идеалов. Его искусство растет вместе с непрерывным становлением жизненных принципов. Растет на влиянии публики для влияния на нее же.

Накопленный таким образом нравственный и эстетический багаж может быть с успехом продемонстрирован на любых гастролях. Но если они становятся основой в деятельности коллектива или отдельного артиста, то общественный принцип и художественная самобытность — главное богатство искусства — стираются. Такой театр перестает быть явлением общественной жизни. Его искусство становится безликим, стертым. Творчество заменяется ремеслом.

Вторая возможность — все время помнить об особенностях гастрольного существования. Непрерывно заботиться о том, чтобы быть в курсе всего, что делается в родном краю. Принимать все меры к тому, чтобы быть постоянно готовым активно включиться в происходящие там процессы, от которых хотя и оторван внешне, физически, но с которыми поддерживаешь неразрывную-внутреннюю связь.

Велика моя сердечная привязанность к Болгарии, к ее людям, их искусству и, в частности, к театру оперы и балета города Софии. Удивительное, не знающее аналогий в современном мире, проявление оперных способностей нации! Количество оперных театров в соотношении с общей территорией страны и количеством населения просто баснословно. А театры все появляются, даже в очень маленьких городках. Сначала это самодеятельные коллективы, живущие любовью к искусству. Потом, получив организационную и художественную помощь творческих организаций, а главное — внимание публики, оперный кружок становится полупрофессиональным коллективом. Проходит несколько лет, и в небольшом городе уже существует и процветает оперный театр.

В болгарском народе в последнее время проявилась оперная силища, могущая заявить о себе как о новом феномене.

Однако не только у болгар, но и в других странах, у нас в том числе, есть немало талантов, могущих работать в оперном театре, но ограничивающих себя «личным употреблением». Вот что жалко, вот отчего бывает обидно каждому, кто оценивает оперное искусство как великое общественное проявление душевной красоты народа и кого тревожит мелкое расточительство на этой «территории» художественного творчества.

Сейчас всем известны болгарские курорты. А кажется, совсем недавно, приехав в город Варну принимать дипломный спектакль одного из своих учеников, мы гуляли с Алексеем Филипповичем Кривченей, гастролировавшим тогда в этом городе, по дикому морскому берегу. Нам говорили, что здесь много змей, а между тем на этом месте собираются сделать курорт. Змеи же — серьезная помеха.

Помеха? Спустя некоторое время мне рассказали, что на берег пришел старик, который платил несколько стотинок[53] каждому, кто принесет ему хоть одного ежа. Нагрузив ежами грузовик, мудрый старик проехался по побережью, постепенно высаживая на землю своих «пассажиров». Ежи деловито отправились от моря в глубь леса и гор и уничтожили змей. Потом пришли архитекторы с рабочими и построили много красивых и удобных отелей, эффектных ресторанов. Дорожники проложили цепь автострад. Хозяйственники подумали (и не только подумали, но и решили — эту сложную проблему) о быте. И толпы отдыхающих со всей Европы с детьми и надувными матрацами двинулись на удивительные пляжи «Солнечного берега», «Золотых песков», «Албены» и в другие курортные места этого восхитительного края.

А в то время, когда еще только завозили кирпичи для строек будущего курорта, мы с Кривченей целый месяц вдвоем жили в небольшом домике недалеко от моря. Домике, окруженном большим фруктовым садом.

Вдвоем! Никого вокруг. Жара. Мы — в трусах. Однако выйти за пределы сада в трусах мы тогда стеснялись (вот дураки!), одевать же брюки было нестерпимо. Так мы и жили в саду, питаясь дарами природы. Впрочем, в мастерских варненского театра мне сшили шорты, но… у моего компаньона это вызвало целый поток шуток и издевательств… Одни презрительные гримасы Кривчени чего стоили… Я понимал, что он, отказавшись от шорт из-за ложной стыдливости, которой в то время мы отличались, никак не хотел моей свободы. И со всею серьезностью рассказывал о «моральном падении Покровского» кустам, птицам и даже муравьям. Да, его поразило, что муравьи прибегали за крошками арбуза, которые он для них раскладывал на террасе. И поскольку муравьи прибегали и убегали, то Алексею Филипповичу приходилось повторять свои сентенции не раз. Разговаривал он с муравьями очень доверительно и по секрету. Это, естественно, заставляло меня прислушиваться к обвинительным речам «возмущенного моралиста».

Часто мы переговаривались, сидя каждый на «своем» дереве миндаля, споря о том, чей миндаль лучше. Виноградные «угодья» были нами поделены пополам. Винограда была уйма, но все же однажды, проснувшись рано утром и выглянув в сад, я увидел грузную фигуру знаменитого артиста в огромных широких черных трусах — он, таясь и перебегая с места на место… воровал мой виноград. В окно полетела жестяная кружка, и «вор» спрятался. Потом я видел, как он крался к дому, прячась среди кустов, а потом долго кряхтел, с трудом влезая в свое окно. Через несколько минут, зевая и потягиваясь, он вышел из своей комнаты, шикарно сыграв только что с трудом проснувшегося человека.

Я сказал ему грозно: «Вы — низкий, презренный вор, мне не жаль плодов винограда, мне важен принцип, мораль артиста…»

Сказал я ему это гордо и унес вскипяченный мною чайник в свою комнату. «А! Ох, хо-хо! Что?» — разыгрывал Кривченя передо мной сцену ничего не понимающего полусонного человека.