Голос. Замучил, а потом как любовь!

Ростовщик. Замучил, а потом как любовь!

Мастеровой. Выход нашел: воображение.

Ростовщик. Не воображение, а действительность. Смерть меня как бы елеем смазала, вроде как бы совокупление со смертью произошло.

Поп. Союз, а не совокупление.

Ростовщик. И тут я принял Христа не по умству, а как заразу.

Поп. Рассуждение христианское, а словесность худая.

Ростовщик. Вот как неизлечимую заразу, как сифилис принимают, так я и Христа в себя принял.

Поп. Скверные слова!

Ростовщик. И существо, бывшее во мне в затемнении, вдруг воссияло. (Мастеровому.) А ты за основание хочешь поставить человека. Что есть человек без Бога, кем я был без Бога? Скотиной! И ты и сейчас есть скотина, худой пес!

Мастеровой. Так нельзя говорить, а то я тебе скажу: пес! Что это будет: война.

Ростовщик. Яне воюю, я только хочу тебе ухо отрубить, как апостол Петр.

Мастеровой. Погоди, погоди, и я тебе воткну.

Ростовщик. Воткни, воткни, посмотрю, сколько у тебя стали!

Мастеровой. Воткну!

Ростовщик. Ты меня пузырем, а я тебя пестиком. С мужем разумным по разумию, с мужем безумным по безумию. Я держусь двух заветов. (Противники, озлобленные и готовые подраться, подходят друг к другу.)

Плотник. Позвольте, господа, если Господь всемогущ, то как Он допускает такое безобразие?

Ростовщик (оглядывается, оскалясъ, как травимый волк). Тебе все охота Бога за бороду поймать. (Мастеровому.) Пес, истинно пес, невер!

Мастеровой. Кровопийцев отец!

Ростовщик. А у тебя отец – Василий кузнец.

Голоса. Подавай, проклятый, мои сковороды.

– Полушубок!

– Самовар!

(Парень дюжий, бессмысленный и неодолимый, как стена, выдвигаясь, встает перед ростовщиком, и удар его страшен тем, что выходит из молчания, из скалы, из бессмыслицы. Поднимается гам. Там и тут из толпы, как травимый собаками кот, показывается иногда над головами ростовщик, без шапки, скалит зубы, ругается, дерется. У самого края сцены Чертова Ступа с поднятой рукой, в двух пальцах которой, как в двуперстии, цыгарка, потом Странник, Моряк и Химик.)

Чертова Ступа. Поделом, поделом всем вам, все, проклятые, будете гореть, вот скоро дождетесь: приедет черт на дикой козе, вы, проклятые, друг на друга с ножом полезете (она говорит непрерывно, а рядом с нею):

Моряк. Божество, электричество, не верю!

Химик. И в мощи не верю!

Моряк. Освещение, просвещение!

Химик. А взять нечего! (Странник, положив руку на Чертову Ступу, пытается остановить ее, чтобы сказать что-то толпе.)

Моряк (о страннике). Волоса длинные, может, что и знает.

Химик. По волосам божественный, а по говору – тульский.

(Чертова Ступа отталкивает от себя Странника и кричит):

Чертова Ступа. Близок час: едет черт на дикой козе! Всех господ, всех купцов, всех попов, диаконов, всех шапочников и всех шляпочников, зачисто всех перережут. Сын на отца, дочь на мать, брат на брата, сестра на сестру, все, проклятые, будете гореть. Всем будет Суд.

(Внезапно раздается свисток, и постовой городовой, который при драке все говорил: «Разойдитесь», отвечает свистком. На каланче бьют в набат.)

Крики: Пожар, пожар, кто горит?

Чертова Ступа (всем отвечая одинаково). Ты горишь, окаянный!

(Другие, не вдумавшись, подхватывают ее слова взаправду и передают на вопрос «кто горит?» – «Абрамыч горит», или – «Ты горишь, Абрамыч, ты, Петрович!» Паника охватывает всех и доходит до Герасима.)

Герасим. Кто горит?

Голос. Ты, Евтеич!

Герасим (бросается перед иконой на колени). Матушка Царица Небесная, Взыскание погибших.

(К нему подбегает Евпраксия Михайловна с ведром антоновки.)

Евпраксия Михайловна. Ох, Евтеич, Евтеич, говорила я тебе: не перед добром неугасимая погасла.

(Уносит яблоки в лавку, возвращается с бутылкой масла.)

Герасим. Ну, ты тут лавку поприкрой, а я побегу.

(Убегает. Евпраксия Михайловна наливает масла в лампадку, притворяет двери, к ним прислоняет табуретку и на нее кладет метлу. Крестится и уходит. Площадь, ряды – все пусто. Чертова Ступа подходит к лавке, садится на табуретку; взяв с нее в руку метлу, опираясь на нее, курит цыгарку. Странник садится возле нее на дьяконов табурет. Набат все бьет.)

Особенности местной речи

1 Трынка – копейка.

2 Семерка – две копейки.

3 Шибай – барышник.

4 Ни елды или елдак с ним – циническое отрицание.

5 Черепенники – пекутся в черепках, из гречневой муки, едят постом с «конопным» маслом.

6 Анчихрист – антихрист.

7 «Ну-те» – связь между собеседниками, всевозможных музыкальных оттенков.

Мой батюшка, Петр Иванович Майорников, в церкви перед иконой зарекся не пить, купил на последний двугривенный копеечных свечек и пошел в деревню за счастьем. У старух на свечки он выменял три старых кокошника, вытопил серебро и сделал замечательный перстень. После того все стали звать его серебренником и потащили лудить самовары.

Я с малых лет ездил с отцом по деревням скупать кокошники, по пути прихватывали дохлых баранчиков на шапочное дело, и так мы жили, перебиваясь с хлеба на квас. И таких много было у нас в слободе, все что-нибудь придумывали, каждый в голове имел свой засев, не как у мужиков, чтобы жить по капусте, по ржи или конопле. Мой отец, бывало, говаривал: «Мы, Михаила, хоть бедные люди, да благородные, пан, купец и мещанин – одна партия, бык, черт и мужик – другая».

Свой засев и у меня начался, когда я странствовал с отцом за кокошниками, очень я пристрастился к природе и особенно интересовался мельницами. Вот когда мы с трех уездов дочиста перетопили все кокошники, дела у отца пошатнулись, поглядел он раздумчиво на меня и отдал учиться на мельницу. Так я вышел в мельники и очень пристрастился к охоте, ну просто стал, как говорится, мертвым охотником. Всем это известно, какие тихие и жалостливые люди настоящие охотники, очень это удивительно: убиваешь множество птиц, зверей – убийство настоящее, а в душе страшная гуманность живет. Тихий я человек, революция мне пристала, как корове седло, И хотя, впрочем, я сам своими глазами видал, как на коровах ездят верхом. Так и я попал в революцию и даже самым страшным комиссаром сделался и собственно через охотничью гончую собаку.

Был в нашем уезде дуроломный князь, вы, верно, про него слышали: бывало, пьяный на своем коне к себе в спальню въезжает на второй этаж, и раз этот самый его ученый конь Арап доставил в земское собрание, и въехал князь в зал заседания на коне, как царь Иван Грозный в покоренный Псков. Через этот случай князь получил известность, во всех газетах это было описано под заглавием «Живая старина». И попутал же черт меня с этим дуроломным князем связаться: заарендовал я у него маленькую мельницу-колотовку, соблазнился местом из-за охоты. Говорят, сам Грозный сюда ездил: в одну сторону леса идут, и хоть сотню верст, хоть другую отсчитай, все будут леса, облоги и пустоши, в другую сторону – болота никому недоступные, там на островках разводится всякая птица, всякий зверь, и временами выходят, вылетают в леса и на пустоши. Между лесами и болотами ручей бежит, и на ручью стоит моя мельница. Весною вся утка, весь гусь валят над моей головой, осенью вся дичь рассыпается по кустам, по плесам, отдыхает, и какая жирная – убьешь одну штуку, и сала фунт, так и считаешь: фунт. Но у всякого охотника свое пристрастие, иной по волкам, иной по птицам, я любитель охотиться с гончей по зайцам. В то время, случись, издохни у меня от старости славный мой гончар костромич. Туда-сюда пошукал я, и скоро мне мужики привели польскую сучку, тоненькая, словно пружинка, и зовут Флейтой. Наговорили, как водится, про собаку семь коробов, и что будто бы даже в княжеской охоте такой собаки не бывало, а хозяин ее убит на войне.